— За что? — удивился я. — За то, что тебя исключили из Совета?
— Че-пу-ха, — сказал Борг раздельно. — Тут другое. Мне сильно повезло в том, что ты оказался везучим. — Он усмехнулся, глядя, как я, ничего не понимая, хлопаю глазами. — Видишь ли, расчёты расчётами, а вероятность опасности была оценена неточно. Недаром я сам хотел лететь.
— Старший, не говори загадками! — взмолился я.
— Ладно. Слушай, пилот. Мы подвергли материалы твоего полёта дотошному анализу и убедились, что вы с Робином были на волосок от того, чтобы… как бы популярнее… чтобы застрять вне времени, вернее — в безвременье… в общем, перестать существовать. То, что вы возвратились, можешь рассматривать как некую флюктуацию вероятности.
— Флюктуация, — повторил я невольно, а самого продрало холодком до костей при мысли о безвременье, которое и представить себе нельзя… о мёртвом корабле… о призраках, этих вечных скитальцах, таинственных «летучих голландцах» космоса…
Да, да, я очень везучий. Я прошёл на волосок от жуткой бездны, я не сгинул, и у меня есть Андра. Ух, до чего я везучий!..
Сбылась удивительная мечта: по вечерам в моем доме бойко стучали каблучки, были освещены все окна, и за столом усаживалось со смехом и шутками человек восемь-десять, и расторопный мажордом только успевал поворачиваться. Я все посматривал на Андру — сияющую, оживлённую. Она с удовольствием входила в роль хозяйки дома. Она учила Гинчева варить кофе по-перуански и очень убедительно доказывала, что только этнолингвистика может дать удовлетворение человеку ищущему и пытливому, и безудержно хохотала, когда Борг принимался рассказывать смешные истории.
И только Феликс, как мне казалось, её смущал.
Он сидел, молчаливый и углублённый в свои мысли. Тщетно мы пытались расшевелить его, разговорить, засадить за шахматы. Как-то раз Андра решительно подступила к нему.
— Выпрямись, — сказала она. — Попробую тебя причесать.
Феликс послушно выпрямился на стуле, и Андра глубоко погрузила руки в его заросли.
— Да он вполне ручной, — удивился Борг. — А говорили, будто никого не подпускает к своим кудрям.
Причесать Феликса не удалось: одна за другой поломались у Андры две расчёски. Ну и посмеялись мы тогда, а Феликс улыбался, кротко щурясь! Я подумал, что он похож на одичавшего котёнка, которого невзначай погладили по голове.
Глава двенадцатая
РАЗГОВОРЫ ЗА ВЕЧЕРНИМ СТОЛОМ
В тот вечер мы всей компанией сидели в гостиной конструкторского бюро перед экраном большого визора. Передавали соревнования по подводному плаванию и полётам над водой с пристежными крыльями. Такие передачи смотреть приятно — ты сам как бы паришь над волнами и встречный ветер посвистывает у тебя в ушах. А потом ты плывёшь среди кораллового леса, и это тоже неплохо.
Андра накануне мне сказала, чтобы я поменьше на неё глазел: «Ну как ты не понимаешь, Улисс, это ведь производит смешное впечатление, когда ты все время смотришь и улыбаешься вот так». Она изобразила мою туповато-благодушную улыбку и сама засмеялась.
Ладно. Если уж смотреть не на Андру, то — на полёты над водой. Вот я и смотрел.
Гинчев бурно переживал перипетии соревнований — вскакивал, вскрикивал и почёсывал кончик носа. Борг, по своему обыкновению, возился с микроманипуляторами, микроэлементами и прочей мелочью, которую обожают вертеть в руках конструкторы, и посмеивался над эмоциями Гинчева. Нонны, розовощёкой конструкторши, сегодня с нами не было — она уехала встречать Леона Травинского. Они с Леоном были друзьями ещё со школьных времён.
Я смотрел на экран и вдруг ощутил, что мне посылают менто. Его смысл был непонятен, но я чувствовал: мне прямо-таки сверлили затылок. Я оглянулся. Сзади в кресле у двери сидел Феликс и смотрел не то на меня, не то на экран — никогда ведь не поймёшь, куда он смотрит и что, собственно, видит. Я сосредоточился и направил ему менто: «Не понял, о чём ты спрашиваешь». Феликс не ответил. Он медленно опустил лохматую голову, ссутулился, и вообще вид у него был какой-то больной.
Сегодня днём, когда конструкторы в перерыв прохлаждались на речке, я слышал, как Борг ворчал, что с Феликсом не стало никакого сладу. Где-то он, Феликс, бродит, не отвечает на видеофонные вызовы, и машина, рассчитывающая по его алгоритмам варианты совмещения времени-пространства, нервничает, если можно так выразиться о машине. Где, в каких немыслимых дебрях платоновской математики витала его мысль? И что за срезы, залитые в пластилон, разглядывает он в электронный микроскоп, а потом расшвыривает по всему зданию, причиняя ужасные хлопоты усердному мажордому?
Наверное, именно таких, как Феликс, в прежние времена называли «чудаками», «рассеянными до невозможности» и как-то ещё. Все эти словечки решительно ничего не объясняют. Мозг Феликса автоматически ограждает себя от посторонней информации. И в этом все дело. Защита, отбрасывающая все ненужное.
И вот что ещё приходило мне в голову. Я был не очень силён в ментообмене, мои земляки-примары куда шире пользовались направленной мыслью для общения, однако, с тех пор как я покинул Венеру, я почти не встречал людей, владеющих менто-системой, а если и встречал, то убеждался, что они не идут дальше набора элементарных сигналов: «Как тебя зовут?», «Спасибо», «Партию в шахматы?» и тому подобное. Чаще всего в ответ на своё менто я получал от таких собеседников неопределеннорасплывчатый фон, не несущий информации. Робин — вот с кем я ещё мог перекинуться менто: результат нашего многолетнего общения. Я хорошо его понимал, и он понимал почти все — разумеется, в известных пределах. Андре менто-система не давалась, хотя я пробовал её тренировать. Она разделяла общепринятое мнение о весьма ограниченной коммуникабельности ментообмена и, как следствие, его бесперспективности.
Исключением из правила был Феликс.
С первой нашей встречи — с того дня, как Феликс вошёл в рубку корабля, идущего на Луну, — мне постоянно казалось, что он свободно читает мои мысли. Конечно, это было не так. Человек, владеющий менто-системой, в разговоре всегда невольно пользуется приёмом сосредоточения мысли, и вот эти-то мысли и улавливал Феликс, будучи от природы одарённым перципиентом. Не думаю, чтобы он воспринимал мысли собеседника, не знакомого с приёмами менто.
Так или иначе, я чувствовал себя в обществе Феликса, как бы выразить… ну, неуютно, что ли. Восхищаясь его изумительным даром, я в то же время странно робел перед ним. Детски застенчивый, молчаливый, он хранил в себе неприступные для меня да и для многих других высоты.
— Смотрите, смотрите! — воскликнула Андра, глядя на очередного прыгуна, летящего над водой. — Как выпучил глаза! Бедненький, как он старается приводниться дальше всех! — Она засмеялась.
Гинчев сказал, почесав нос:
— Типичный образчик несоответствия между волевым и физическим усилиями. Мозг отдаёт команду, которую мышечный аппарат не в состоянии выполнить.
— Ужас какой! — встрепенулась Андра. — Вы, конструкторы, совершенно не умеете разговаривать по-человечески. «Мышечный аппарат»! Неужели нельзя просто смотреть на красивое зрелище и любоваться им?
