Это была ошибка. Прокурору можно все сказать, он все простит, но только в том случае, если ты – из его команды, или просто – друг. Спутнику Ступицына было года двадцать два-двадцать три, и я даже через карман его джинсовой куртки ощущал запах чернил от свежепоставленной печати на его удостоверении милиционера.
– Сынок, – спокойно, но как-то угрожающе начал Вадим, – когда я заканчивал работу «важняком» в Облпрокуратуре, твоя мамка еще держала твою пипиську над горшком, приучая тебя попадать в него струйкой. Свою службу в органах, молодой человек, нужно начинать с уважения к старшим. Ты хочешь посмотреть на самом деле, кто здесь служащий?!
Ступицын, для которого фамилия «Пащенко» была, по всей видимости, хорошо знакома, тут же загладил вину перед прокурором объяснением того, что ему необходимо со мной переговорить по «одному важному делу». Меня же еще и касающемуся. Странно. Насколько мне известно, дела, меня касающиеся, все до одного лежат в моем сейфе Центрального суда. За дверью с табличкой – «Мировой судья 5-го участка СТРУГЕ А.П.». И вряд ли они могли заинтересовать УВД. И уж кто со мной говорил о них, так только не эти два молодых человека…
– Машина рядом, – сказал Ступицын и показал рукой за угол. – Проедем, поговорим. Я думаю, это много времени не займет.
По его фразе я понял, что это может занять очень много времени. Когда я работал в этой прокуратуре и не хотел устраивать на улице ненужную перепалку и выяснение отношений, я тоже так говорил – «это не надолго…». Потом выходило, что некоторые направлялись после «короткого» разговора не домой, а в СИЗО.
– Антон Павлович, я поеду за вами, – жестко произнес Пащенко. – Адвокату позвоню из машины, там же и ознакомимся с решением председателя Облсуда.
Зря, Вадим, зря…
Пустая трата времени. Как красиво ты меня «сделал», Лукин… Было от него разрешение, было. Это тогда, полгода назад, ты просчитал все мои ходы и мне же помог. Да как красиво сделал! Бумажку дал с фамилиями людей, которые будут голосовать против моего назначения мировым судьей! Всех я убрал! Всех до единого. И ошибся. Убирать тебя нужно было, отца родного! Все карты в моих руках были. А сейчас сколько ему до законной отставки осталось? Месяц? Два? Как раз то время, когда мирового судью Струге будут в очередной раз смешивать с грязью. Только разница между тем случаем и этим заключается в том, что сейчас будут смешивать ПРЕДМЕТНО. Дело рук Земцова, который никак не может простить мне общак Пастора? Ладно, думай не думай, а на чем-то они меня зацепили. И, видимо, неплохо, раз Лукин подписался под этим. Но самое смешное то, что я понятия не имею, где преступил закон!
Я ПРЕСТУПИЛ ЗАКОН. Это не самое смешное. Это самое страшное.
– Ну уж, сразу и адвокату! – недобро усмехнулся Ступицын. – Придумаете тоже! Я же сказал – просто поговорить.
– Пока адвокат не подъедет, – не обращая на капитана внимания, объяснял мне Пащенко, – ни единого слова им не говори.
Это скорее для милиционеров сыграл Вадик. Я сам могу научить кого угодно – что и когда нужно, а когда не нужно делать. Наш Закон позволяет определенными действиями делать то, что при других действиях называется его нарушением. Просто нужно знать его, Закон. Любишь ты его или ненавидишь – это твое дело. Но его нужно знать. Иначе окажешься неправым. Многие возмущаются – «Милиционеры «садят» одних исполнителей, мелочь. А настоящие бандиты гуляют на свободе и продолжают чудеса творить»! А кто с этим спорит? Одни милицейские начальники. Те, что поглупее. А те, что поумнее, всегда скажут – «сидят» в наших пресловутых зонах только те, кто не знает, как пользоваться законом! И лжец тот, кто уверяет – преступники ненавидят закон, поэтому живут по своему, неписаному, воровскому. Как раз они-то живут по российскому законодательству. Как ни дико это звучит, самыми большими знатоками российского законодательства являются самые отъявленные негодяи. Потому что выучили назубок простую истину – досконально зная закон, всегда сможешь украсть, не нарушая уголовного кодекса.
Прокурору транспортной прокуратуры можно было верить на слово, хотя я и сам не настраивался на диспут. Ступицын по-своему отреагировал на совет, хотя ничего незаконного в нем не было.
– А вот это вы напрасно! – И тут по его лицу я понял, что он раздражен и совершенно не умеет владеть чувствами. – Не нужно давать советов, у него своя голова на плечах. Если захочет все исправить, будет говорить.
У-у-у-у… Вот она, истинная песня! Одной фразы опытного в «убойных» делах Пащенко хватило, чтобы выбить табурет из-под седалища опера. Значит, разговор коротким не получится. Вадим тем временем удовлетворенно хмыкнул, недвусмысленно посмотрев на меня. Его хмыканье означало – «теперь ты все понял?», а взгляд вдогонку спрашивал – «куда ты еще, мудак, вляпался, а мне не рассказал?».
– Мне говорить нечего, – произнес я не для опера, а для Вадима.
– Я поеду следом, – повторил Пащенко. – И обо всем позабочусь.
Значит, Рольфа он берет на себя. У меня немного отлегло. С Вадимом мой барбос не пропадет.
Меня затолкнули в «Волгу», и «мятный мальчик», чью пипиську держала мама в годы «важнячества» Пащенко, подпер меня слева.
Едва машина тронулась с места, в зеркало заднего вида я тут же увидел «Волгу», вынырнувшую из-за угла, и за ее рулем – Вадима, который уже разговаривал с кем-то по телефону, держа около уха трубку «алтая».
– Спортом занимаешься? – спросил Ступицын, развернувшись ко мне с переднего сиденья.
«Грамотно», – отметил я. Умный опер никогда не станет разговаривать о «деле» с задержанным, пока последний не прочувствует запах казенных стен милиции. Железное правило умного опера – никогда не разговаривай с человеком в машине, выясняя основное. А мудрый опер отличается от умного тем, что в машине начнет сразу задавать бестолковые вопросы, не давая сосредоточиться задержанному и принимать решения. Не давать думать до приезда в кабинет – железное правило опера мудрого.
– Настольным бадминтоном.
– Это – как? – улыбнулся капитан и глаза его нехорошо блеснули.
– Каком кверху.
На любого мудрого опера всегда найдется другой. Если сразу нахамить в машине во время такой «обработки», желание задавать бестолковые вопросы пропадает. Чересчур мудрым Ступицына я не считал, поэтому знал, что его злость и неприязнь ко мне победит профессионализм и он отвернется с видом, говорящим мне: «Ну, шути, шути, браток. Сейчас до кабинета доберемся – тебе сразу не до шуток станет…».
До Управления было езды не более десяти минут, если делать скидку на автомобильные пробки и стояние на светофорах. Этого времени мне было вполне достаточно для того, чтобы сделать совершенно четкий для себя вывод. Ничего противозаконного, что могло бы вызвать интерес милиции, тем более – «убойного» отдела, я не совершал и не могу проходить даже в качестве свидетеля. Вспомнил между делом про Енота, подумав, что он мог в конце концов «поплыть» и рассказать следователю, что фальшивую сотенную купюру ему сунул я, но эта версия успеха не имела, так как Енот находился уже «за судом» – во-первых, и, во-вторых, этому дебилу и в голову не придет, что липовая «сотка» могла оказаться в его сумке подобным образом. Но главное – этим никогда бы не заинтересовались опера по линии раскрытия тяжких преступлений. Конечно, я не был чист перед Законом, как слеза протоиерея. В России нет людей, чистых перед Законом – кто-нибудь, когда-нибудь его преступал по разным причинам. Доказательством того служит сейчас «невиновный» Енот. Преступал его и я, но не до такой степени, чтобы он, Закон, на меня обиделся и решил покарать. И не до такой степени, чтобы, глядя в судейское кабинетное зеркало, мне стало стыдно. Есть у меня такое, в кабинете суда. Я его лично протираю каждый день и перед уходом домой смотрюсь. Если не заскребли кошки на душе при виде своего лица, значит, все в порядке. Карать меня, по большому счету, было не за что. Все мои грехи отпустятся в суде Высшем, а не в Верховном.
