– А вы случайно Марьясову не родственница? – спросил Васильев.
– А почему вы об этом спрашиваете?
– Так просто спросил, – Васильев пожал плечами. – Спросить что ли нельзя?
– Вы мешаете мне работать, – сказала Вера, подтверждая своим ответом правильность догадки Васильева. – Вы бы, пока Марьясов не освободится, сходили вон в пельменную через дорогу. Там кормят хорошо и недорого.
– Я сейчас голодаю, – бездумно соврал Васильев, уже успевший плотно пообедать. – Слышали что-нибудь о лечебном голодании? Очень способствует. Здоровью и всему такому прочему. Рекомендую.
– Просто ничего не едите – и все?
– И все, – кивнул Васильев. – Ничего в рот не беру уже вторую неделю, чай не пью, кофе. Только минеральную воду. Так прекрасно себя чувствую, просто потрясающий эффект от этого голодания. Иногда мне даже кажется, что душа существует как бы отдельно от тела. Витает где-то там, – он показал пальцем на потолок. – А тело само по себе. Ведет, так сказать, независимый от души образ жизни.
– Глядя на вас, я бы не сказала, что вы голодаете, – глаза Веры светились тусклым недоверчивым блеском. – Такой плотный мужчина, в соку, – при слове «мужчина» секретарша облизнулась. – А когда же надо заканчивать это голодание?
– Когда почувствуете, что душа уже того, совсем от тела отделилась, тогда и заканчивать нужно. Если ещё не поздно.
Вера с чувством ударила пальцами по клавишам машинки, разродившейся сухим стрекотом.
– Пожалуй, пойду пройдусь по улице, – сказал Васильев, которому надоело развлекать себя розыгрышами глупой секретарши. – На воздухе я как-то забываю о чувстве голода, которое гложет меня изнутри.
* * *
Накинув пальто, он спустился со второго этажа к выходу, закрыл за собой парадную дверь офиса и прошагал десяток метров до машины, в которой развалясь на водительском месте слушал радио Трегубович. Сев на заднее сиденье, Васильев попросил сделать музыку потише.
– Минут через двадцать он освободится, – Васильев вытянул ноги вдоль сидения. – Сейчас у него хрен какой-то сидит, иностранец.
– Иностранец? – переспросил почему-то удивившийся присутствию иностранца Трегубович. – Как сюда иностранца-то занесло?
– Я почем знаю? – Васильев вытащил из кармана пальто сигареты и зажигалку. – Я тут вот что подумал: пойдем к Марьясову вместе. Ты два дня наблюдал за этим писакой, за газетчиком Росляковым. Вот и доложишь Марьясову о том, что видел. Что, я за тебя буду все пересказывать, как испорченный телефон.
– Ничего такого я не видел, – теперь Трегубович смутился. – Только время зря потратил.
– Все-таки что-то ты видел, записи делал в блокноте, – усмехнулся Васильев. – Вот об этом и расскажешь. Привыкай работать с начальством. Порой грамотно составленный, гладкий отчет о работе важнее, чем сама работа. Психологию наших работодателей надо знать, разбираться в ней надо. Не то, чтобы нужно при каждом удобном случае пыль в глаза пускать, нет, но Марьясов должен знать, что мы не сидим на месте, мы отрабатываем свой хлеб. Так и ему спокойнее и нам тоже. В следующий раз не станет дергать по пустякам. Возьми с собой блокнот и по своим записям доложишь то, что видел. Усек?
– Усек, – кивнул Трегубович, полез во внутренний карман кожанки и достал сложенный вчетверо исписанный листок. – Мать письмо прислала, только сейчас, пока ждал вас, прочитал.
– И что пишет мать? – спросил Васильев без всякого интереса. – Какие новости по вашей области?
– Какие уж там новости зимой в деревне? – махнул рукой Трегубович и выключил радио. – Надо бы матери денег выслать, на дрова и вообще на жизнь. Хоть немного.
– Вышлешь ей денег, – ободрил молодого человека Васильев. – Вот обтяпаем это дельце – и вышлешь. Марьясов своих работников деньгами не особенно балует.
– Да, жадноват земляк он до денег.
– Но если уж мы найдем этот чемодан, получишь большую премию. Это я тебе обещаю. Кстати, ты бы давно мог матери денег выслать, если бы немного в расходах поджался. Но тут дело молодое, пожить хочется, это я понимаю. Вообще-то я думал, у тебя нет матери.
– Как это нет матери? – удивился Трегубович. – У каждого человека есть мать или была. Как это может быть, чтобы человек без матери?
– Я не знаю, как это может быть, – Васильев выпустил из груди табачный дым. – Но мне казалось, что вот лично у тебя матери нет, и не было.
– Как это не было?
– Ладно, это я шучу, не обижайся, – улыбнулся Васильев и с грустью подумал, что его помощник ещё поглупее будет той некрасивой секретарши. – Что ещё твоя мамаша пишет?
– Пишет, что мужик, один земляк, повесился. Сосед наш. Натурально на подтяжках удавился. Вытащили из петли, он ещё теплый, но уже откинулся. Видно, по пьяному делу, от водки решил того, счеты свести.
– Или от несчастной любви, – предположил Васильев.
– От какой ещё любви? – Трегубович снял кепку и потер лоб ладонью, раздумывая над необычной версией смерти соседа. – Он старый, мужик тот. Ему уж лет семьдесят с гаком.
– А старые, по-твоему, любить не могут? – глупость Трегубовича сейчас не действовала на нервы, а вызывала приятные щекочущие нутро позывы смеха. – Пожилые люди, старые даже, только и умеют любить по-настоящему.
– У него давно любилка засохла и отвалилась. И кого любить-то в деревне? Там девок и баб молодых не осталось, все давно в город подались.
– А может, он старую бабу полюбил? А она его бортанула? Может такое быть?
– Совсем вы мне голову закрутили, – сказал Трегубович. – Сами спрашиваете, как мать, а потом об этом мужике начали. Дался вам этот висельник.
– Тогда запирай машину и пошли к начальству, пора уже.
– Ой, не умею я перед начальством отчитываться, – вздохнул Трегубович. – Он крутой, этот Марьясов. А я робею.
– Ничего, там, в кабинете твой брат Паша Куницын, – усмехнулся Васильев. – В случае чего, он тебя поддержит.
* * *
Марьясов, пребывавший после беседы с иностранцем в скверном настроении, слушал Васильева с рассеянным видом, вертелся в кресле, беспрестанно курил, поглядывал через запотевшее оконное стекло на улицу и, казалось, мысленно находился совершено в другом месте и времени. Потушив очередной окурок в глубокой пепельнице, вырезанной из куска темного искусственного малахита, он стал листать перекидной календарь.
Косноязычный Трегубович, стараясь побороть неожиданное волнение, вытянулся в струнку перед начальственным столом, рассказывал о результатах своей работы, бледнел и смущался своей неуклюжей речи, старался не показать смущения и оттого смущался ещё сильнее. Васильев, развалившись в кресле, снисходительно улыбался в усы, покачивал головой. Он словно хотел заступиться за помощника, сказать, что молодо зелено, а искусство связывать слова в гладкие предложения приходит с опытом, с годами, а пока никто не попрекнет Трегубовича за недостатки устной речи, ведь он не чтец-декламатор, и не любительском театре перед публикой выступает. Здесь все свои.
