В каморке шумно хозяйничали. Алена приоткрыла дверь.
Две служанки вовсю наводили порядок, одна, стоя на коленях, отмывала пол, вторая оттирала стол. Девкина мать мокрой ветошкой не мыла, нет — гладила и ласкала щекастое лицо, шею и грудь полуголой девки. Ее верхняя одежда смрадной кучкой лежала у самых дверей.
Девка стояла, словно каменная, только глаза таращила, не понимая, что с ней происходит. Но не скалилась, губы плотненько сжала и сопела. В лице не было больше скотской жадности к съестному. Обычное было лицо, перепуганное — и только.
Струйка воды поползла к Алениным ногам.
— Давай, трудись, Ульянушка, — сказала ей Алена. — Бог в помощь! Замывай порчу окаянную.
Девкин отец заговорил громко и взволнованно, девкина мать отвечала, быстро и мелко кивая, так что полное лицо сотрясалось. И все разом вдруг уставились на Алену.
Отец достал из кармана вязаный кошелек, высыпал большие, внятно отчеканенные монеты на ладонь, протянул и спросил непонятно о чем.
— Не разумею, — отвечала Алена, отодвигая ладонь.
Девкина мать меж тем, посовещавшись со служанками, приказала той, что стояла возле нее на коленях и с ветошкой. Служанка встала и обратилась к Алене.
Наречие было иным, но всё одно — невразумительным.
Алена помотала головой.
Совещание продолжилось. И вдруг в потоке чуждых слов, слившемся в одно бесконечное слово, как бы выделилось имя. Его произнес девкин отец, завершив этим именем целое длительное рассуждение.
А прозвучало оно так:
— …мастер Даниэль Ребус!
Алена, задумавшаяся было о ведовских делах, резко подняла голову. Что-то в звуках имени было притягательное, она словно узнала эти звуки, но как и почему — объяснить не умела.
И тут вода Ульянушка подала явный знак. Струйка потекла от Алениных ног к приоткрытой двери, совершила резкий поворот и перегородила собой вход.
Не зря, видать, учила Рязанка Алену улавливать эти тайные знаки и голоса зорь, вод и ветров. Что-то улеглось наконец в памяти, просочилось в кровь молодой ведуньи.
Алена поманила девкиных родителей рукой — мол, за мной ступайте! И повела их прочь, вниз по бесконечной лестнице, в обширные сени.
Там она встала у самых дверей, прислушиваясь. И услышала!
Поднеся палец к губам, что на всех наречиях одно означает, Алена отшатнулась от дверей и встала так, что входящему ее сразу не разглядеть. Девкины родители остались на нижних ступеньках лестницы весьма удивленные.
И вошла старуха, высокая и прямая, тоже в черном платье и в черной же накидке. Дверь ей отворил мужик осанистый в коричневом кафтане, а за ней вошла баба немногим помоложе, но, видать, на посылках при гордой старухе. Мужик и та баба, войдя, встали парочкой у гостьи за спиной, всем видом показывая, какие они рабы покорные и какая она хозяйка знатная.
— Почище боярынь видывали… — буркнула про себя Алена. И то — как выходила государыня покойная, Наталья Кирилловна, то и двадцать ближних женщин при ней считались малой свитой, да шли-то радостно, истово, окружая государыню с любовью, а не так-то — уныло, по-рабски.
Девкин отец устремился к старухе, руку ей поцеловал, а она губами его виска едва коснулась. Девкина мать же сошла с лестницы неспешно, и тоже руку поцеловала, и тоже ответный поцелуй в голову получила, однако не так это у них вышло.
И поняла Алена, что старуха — мать девкиного отца и бабка несчастной девки, что невестку свою она ненавидит тихой ненавистью и сына родного, кабы не вовсе единственного, удавить готова, лишь бы невестку проучить.
— Ага, тебя-то мне и надо…
Тем временем на лестнице появился еще один мужчина, в богатом кафтане, средних лет, и спустился, и поклонился, а за ним три девочки выбежали, старшая уж скоро на выданье, лет четырнадцати, а младшенькой и десяти, пожалуй, не будет. За ними неторопливо сошла и мать, молодая еще женщина, белолицая и сразу видно — веселая да ласковая. И уразумела Алена, что они-то и есть хозяева богатого дома, а девкины родители — гости.
Приветили старуху знатно — и раскланялись, и девочек к ручке подвели. Алена знай из уголка примечала.
Предложили старухе в покои пройти, она рукой знак подала — мол, не ко времени приглашение. И тут же колокол церковный грянул.
Хозяева заторопились к дверям — видать, в церковь всей семьей собрались. И старуха к дверям же наладилась. Однако повернулась к невестке, что-то сказала, и кольнуло Алену — просит!
Девкина мать достала из рукава платочек белый, кружевом богато отороченный, протянула…
Дикой кошкой кинулась из угла своего Алена, не дала старухе платочка коснуться, вырвала, оземь бросила, ногой заступила.
Все на нее уставились, как на нечистую силу.
— Дурачье бестолковое! — воскликнула Алена, зная, что слов всё равно не поймут. — Да это она же Катьку вам испортила! Вот почему сюда прискакала! Если ей сейчас что дать — порча вернется!
Старуха сдвинула брови, намереваясь прожечь Алену господским взглядом. Не тут-то было! Отвечала ей Алена не только взором яростным, но и змеиным шипом. И, второй уж раз на ее веку, перед схваткой с нечистью пробудилась Кореленкина сила.
Видать, любила Кореленка те схватки, любила на своем настоять да победу отпраздновать. Впервые почувствовала это Алена, когда из Савелия нечистого духа выставляла. Хоть и обессилела, и еле из церкви на паперть выползла, а радость была сладчайшая…
Но, как учила Рязанка, перед схваткой принялась Алена четко да внятно читать «Отче наш».
Никто ничего не уразумел — может статься, даже сочли святую молитву за ведовской заговор. Но старуха шкурой почувствовала — добра ей эта молитва не сулит. И принялась отступать.
Кореленкина сила снова обострила Аленино зрение. И как увидела она у своих ног Савелия, черного и непристойного, так сухое и властное лицо старухи обратила в полупрозрачную кисею, сквозь которую злобно таращилась костистая звериная морда, и ежели бы велели Алене изобразить одну из двенадцати лихорадок-трясовиц, то как раз такой мордой она бы ходячую хворобу и снабдила!
Злость овладела ведуньей. Ведь не год и не два — долгонько мучала она за непокорство сына с невесткой, а уж как девке неповинной досталось! И не осмеливались бедные родители еще чадо завести себе на утешение — боялись, что та же судьба его ожидает!
И не было больше перед Аленой закостеневшей в своей ненависти старухи. А была черная чума, что в старушечьем облике шляется по селам и травит колодцы. Потому обратилась к ней Алена не как к Божьей рабе, рожденной да покрещенной, а как к поветрию заразному, в наказание грешникам посланному:
— Первым разом, Господним часом, Вторым разом, Божьим часом, Третьим разом, Господним часом! Тебе тут не быть, красной крови не пить, белой кости не ломить! Иди туда, где солнце не светит и ветер не веет! И будь мое слово крепко, аки камень! Аминь.
