Немецкий язык дался Алене без особых затруднений. И страшно жалела она, что не было теперешнего знания тогда, два с половиной года назад, когда она подслушала объяснение Анны Монс с Францем Яковлевичем Лефортом. Может, и выловила бы что нужное… Впрочем, тогда Алена и помыслить не могла, что бусурманский язык уляжется у нее в голове так, словно нарочно для него она там пустое место держала.
Барон фон Рекк оказался господином, склонным к благодарности не столь денежной, сколь словесной. Правда, о том, что за хвороба прицепилась к дочери, он благоразумно умалчивал, чтобы не распугать женихов. Ради них-то, женихов, и была предпринята поездка в Ригу. Но слух, что объявилась странная лекарка, бормотаньем и березовыми угольками исцеляющая от многих болезней, пошел по городу именно от фон Рекка и фрау Магды.
Угольки Алена применила к старой кухарке Данненштернов, Грете Финкельштейн, растерявшей половину зубов, так что к ней было не подойти — таким смрадом изо рта веяло. И прогнать оказалось невозможно — сорок лет отслужила в одном и том же доме, и терпеть — затруднительно. Алене, еще не знавшей языка, растолковали кое-как, что пищу ей следует получать и принимать на кухне. Там она и продолжила свои чудеса. После чего угольки с наговором столь хорошо ее кормили, что смогла она снять комнату в почтенном семействе, да не в предместье, где селится мелкота, шушера да теребень, а в самой крепости, что много значило — придавало ей весу в порядочном обществе.
Во многих богатых домах, благодаря фрау Данненштерн, побывала Алена, а в хорошую погоду и вовсе весь город пешком обошла, благо был он невелик. Камушки в ладанке молчали, как неживые. И чем они бы подали знак, ощутив присутствие Алатыря, — Алена не представляла. Однако сделала же Степанида Рязанка сильный наговор! Алена уж не знала — может, пора сниматься с места, не дожидаясь обещанного Троебрового, и ехать наугад, сушей ли, морем ли? Но морской путь был пока закрыт — и река Дунюшка, и далекое море были подо льдом. Она узнала, что сушей можно проехать через всё Курляндское герцогство в порт Либаву, который, бывает, и вовсе не замерзает, а если замерзнет — то вскрывается недели на две, а то и поболее, раньше рижского порта.
В таких размышлениях сидела она у окошечка, глядя на красные черепичные крыши, когда прибежала за ней служанка Данненштернов — Доротея. Сказала — велено привести немедля.
Алена принарядилась — платьице синее суконное надела, поверх — черный кафтанчик становой, мехом подбитый, с белой опушкой понизу, гладкий белый воротник высокий, уши подпирающий, на спине лежащий углом. Чепец новый приладила, уложив под него свернутую косу и подивившись — коса день ото дня толще становилась, уже плохо помещалась, хоть половину отстригай. Широкий бархатный капюшон сверху так приспособила, чтобы кружево чепца не помять и чтобы ровнехонько оно лобик окружало. Завязала длинные концы капюшона, расправив их на груди как бы и вольно, однако опрятно. И поспешила за молоденькой служаночкой, скользя по заледеневшей брусчатке широкой Господской улицы.
Она вошла в знакомый дом и поднялась во второе жилье, где Данненштерн обычно гостей принимал.
В большой и светлой комнате, кроме Алены и фрау Данненштерн, женщин не было — одни мужчины. Сперва ей казалось в диковинку быть одной среди такого скопища мужиков, да и держать с ними речи. Учитель, что наречие немецкое в ее голову вбивал, и тот хлебнул с ней горюшка — стыдно было отвечать на вопросы, стыдно выговаривать чужие слова, да и наедине с чужим дядькой сидеть — всего стыднее. Но освоилась Алена понемногу и сама уж дивилась — какую радость она прежде находила в бабьей теремной болтовне?
Сам Данненштерн вышел навстречу, приветствуя. Прочие тоже поклонились — не так чтоб низко, потому что положение Алены было какое-то сомнительное — не баба, не девка, роду неизвестного, — но и не совсем уж свысока, чтобы не обидеть радушно принимающего ее хозяина.
— Фрау Хелене, — так Алену сразу стали звать, не осведомившись даже, замужем ли она, чтоб зваться госпожой, а не барышней. — Не взглянете ли на этот предмет? Вам будет весьма любопытно.
Данненштерн подвел ее к столу. Там на серебряном блюде лежала куколка, вроде тех, что режут из дерева для детишек. Алена подошла — и уставилась на нее в изумлении.
Впервые она видела, чтобы корень, наподобие морковки и с виду, и по размеру, но раздвоенный снизу, был одет в черные шелковые порточки! Были у него и сверху отростки, вроде рук, вдетые в рукава черного же кафтанчика. А завершался он шишечкой, которую при желании можно было принять за голову, и на той шишке была искусно сделанная крошечная шляпа с пестрым перышком, надо полагать, от попугая.
— Можно это взять в руки? — спросила Алена.
— Сделайте одолжение.
Она прикоснулась к куколке, подняла ее с блюда, понюхала.
Мужчины и фрау Данненштерн, окружив ее, ждали, что она скажет.
— Есть это нельзя, — произнесла Алена. — Детям давать нельзя. Можно отравиться.
— Так, очень хорошо, — ободрил ее Данненштерн. — Еще? Есть ли у этой вещицы какие-то тайные свойства?
Алена пожалела, что нет рядом Рязанки, уж той бы диковинный корешок все свои тайны поведал.
Для Алены смешным он был — и только.
— Я не вижу в нем тайных свойств, — отвечала она. — Что это такое?
Присутствующие рассмеялись.
— У вас в Московии не знают мандрагору? — удивился Данненштерн.
— У нас такой овощ не растет.
— Овощ! — К Алене шагнул возмущенный хозяин корешка, забрал его и бережно уложил на блюдо. Она узнала его — это был приятель Данненштерна, торговых дел с ним не имевший, владелец двух кораблей и поместья неподалеку от Риги, а прозванье его выговаривать Алена еще не выучилась. — Овощ! Вернейшее, испытаннейшее средство! Нашли же вы, у кого спрашивать совета, господа мои!
— Погоди, друг мой, погоди! О том, что мандрагора — испытанное средство, все мы знаем! — вмешался Данненштерн. — Но речь не о растении как таковом, а о твоем корешке. Фрау Хелене, возможно, хотела сказать, что он — поддельный.
Алена хорошо понимала по-немецки, но когда говорили чуть медленнее. Однако было ясно — Данненштерн ее защищает.
— Присланная из Лейпцига мандрагора?
— А я бы повременил, прежде чем проделывать всё, что советует твой почтенный брат, — сказал аптекарь Давид Мартини, которого, не хуже, чем короля, звали Вторым. — Мне тоже сдается, что корешок поддельный. И он принесет твоему поместью не больше пользы, чем любой лопух или крапива, которых скоро в предместьях будет предостаточно.
Мнению аптекаря, с одной стороны, можно было доверять — он владел известным в городе собранием редкостей, да и по должности своей разбирался в корешках. А с другой стороны — водилось за ним такое, чтобы, охаяв вещицу, купить ее у хозяина за бесценок через подставное лицо. Да и третья сторона еще была — ради ехидного словца мог аптекарь и истиной поступиться, что и читалось явственно на худом, длинноносом, морщинистом и веселом личике.
