— Бруно. — Она поднялась, расправила юбки. Платье на ней было оттенка бледного золота, лиф украшен перламутровыми пуговицами. Распущенные волосы падали на плечи, свет рельефно выделил ее ключицы, когда красавица двинулась мне навстречу. Я строго напомнил себе, что моя задача — поймать убийцу, и не исключена вероятность, что эта женщина как раз и стоит за расследуемыми мною убийствами.
— Полагаю, вы уже слышали печальную весть о нашем писце? — Она не подошла вплотную, остановилась за два шага от меня, сложив руки перед собой.
Мой неожиданный визит явно застал ее врасплох. Быть может, подумал я, это сыграет мне на руку.
— Дюма. Прямо не верится. — Я потер большим и указательным пальцами переносицу и опустил глаза. Пусть думает, что я вне себя от горя; женщину хлебом не корми, только дай утешить мужчину. Я это не раз замечал.
— Не стоит забывать, как опасен этот город. — Она слегка пожала плечами. — А уж для католиков в особенности. Бедный… Дюмас или как его? А вы как себя сегодня чувствуете? Голова, должно быть, болит. — Она засмеялась слегка нервным смешком, взглянула на дверь.
— Болит. И я хотел извиниться за вчерашнее поведение… — Я выразительно прижал пальцы к виску.
— Ох, оставьте. Вы шокировали графа Арундела, но это даже забавно. Он невыносимый ханжа. — Она слегка надула губки, и в смехе ее слышалось облегчение. — А я и не знала, что вы любите выпить, Бруно.
— Обычно я пью мало, — возразил я, исподтишка (надеюсь, не слишком заметно) оглядывая комнату.
У дальней от двери стены стояла кровать с белым пологом, рядом — зеркало, туалетный столик с множеством каких-то баночек, флаконов, щеточек. Вздумай кто-нибудь хранить яд под видом духов, здесь самое место. Но еще интереснее тот столик у окна, на нем — несколько страниц, исписанных изящным почерком. Она прервалась, когда я вошел.
Я вновь приковался взглядом к ее лицу и постарался ответить как можно искреннее:
— Мне это несвойственно. Но день был трудный. Прошу прощения.
Она вроде бы смягчилась, подошла ближе, коснулась рукой моей руки:
— Вам не за что извиняться. Мы все несем тяжкое бремя. Слишком многое поставлено на карту. Не только наши жизни, случись нам проиграть, но будущее всего христианства. Нельзя забывать, за что мы боремся. — Она поглядела на меня в упор, округляя глаза, стараясь так передать самую важную мысль. — Надо держаться. Нас так мало, что, разделившись, мы не выстоим.
Я закивал, продолжая коситься на туалетный стол, и тут заметил нечто важное. Среди флаконов, длинных стеклянных бус, еще каких-то женских штучек лежала маленькая, обтянутая зеленым бархатом коробочка — как раз под кольцо с печаткой. Мария Стюарт пересылала свой перстень в такой шкатулочке, припомнил я. Я подошел к туалетному столику, прикинулся, будто смотрю в зеркало.
— Прошу прощения за свой вид, — сказал я, наклоняясь, словно пытался получше рассмотреть свою опухшую физиономию.
— Вид у вас очаровательный, как всегда, Бруно, — откликнулась она, все еще улыбаясь, но уже несколько неуверенно: пора бы, мол, мне перейти к делу. Я встретился с ней глазами в зеркале, как бы в рассеянности подхватил бусы и начал их перебирать.
— Красивые у вас вещицы, — пробормотал я, прикидываясь ценителем. — И это тоже. — Я взял зеленую шкатулку и поднял ее к свету, поворачивая так и сяк.
— Да, мой супруг очень щедр.
— Разрешите взглянуть? — Я поднял крышку: бархатная коробочка была пуста. — Должно быть, из Парижа? Мне доводилось видеть похожие…
— Не помню в точности, — сказала она, уже не обуздывая свое нетерпение. — Бруно, так в чем дело? Я хотела написать письма, пока Катрин занимается с гувернанткой, они уже скоро закончат, так что…
Намек достаточно ясный.
Я поставил шкатулку на место и обернулся к ней:
— Простите меня, Мари. Я не могу больше бороться с моими чувствами к вам. Это сильнее меня.
Вновь это странное ощущение — будто я подаю реплики не вовремя: Мари мое объяснение в любви сбило с толку, и я испугался даже, не скажет ли она мне, что я упустил свой шанс. Но она поглядывала на меня с явным интересом и, в последний раз бросив через плечо взор на дверь, придвинулась, положила мне руку на грудь. Надо было навести разговор на Дюма, пока беседа хоть как-то складывалась. Я выбрал самый простой способ:
— Смерть моего друга… это ужасно… — И наклонился поближе к соблазнительнице. Кокетка обняла меня за шею, провела рукой по моим волосам. Жест сочувствия, ничего более, да и тот притворный, но и того хватило, чтоб вспомнилось, сколь давно я обхожусь без женской ласки.
— Бедный Бруно, — забормотала она. — Это же не твоя вина.
— Но он вчера с утра пришел ко мне такой взволнованный, — настаивал я, по-кошачьи изгибая шею под ее прикосновениями, — а я не выслушал его.
— Ты не знал, — шептала она, утешая. — Чем он был так взволнован? Он рассказал тебе?
Ее пальцы скользнули мне под воротник, но я уже насторожился: выходит, не только я пытаюсь добыть у нее информацию, на свой лад хитрит и она.
Мари де Кастельно резко склонила голову набок, присматриваясь ко мне.
— Бедненький, — без капли сочувствия произнесла она и снова меня погладила. — Я-то о нем и не думала, боялась только, не донес бы мужу, что я побывала у тебя в комнате. Что ж, теперь одной проблемой меньше. — И она улыбнулась, как будто ожидая, что я оценю такую шуточку.
Женская жестокость могла бы уже не удивлять, но почему-то Мари каждый раз ухитряется заново поразить меня своей нравственной глухотой. Кое-как я выдавил ответную улыбку.
— Кстати говоря, — замурлыкала она, хватая обе мои бессильно повисшие по бокам руки и заставляя их обхватить ее талию, — кстати говоря, мой муж нынче днем отправился в испанское посольство. Наверное, тебе пойдет на пользу отрешиться на время от забот.
И вот уже ее губы прижались к моим, и я позволил ей делать все, что она захочет; моя совесть и воля спрятались в недоступной точке размером с булавочную головку где-то в глубине моего черепа; усталость и отчаяние обессилили меня, а тело реагировало так, как реагирует тело. Среди прочих бессвязных мыслей, кружившихся в моем мозгу, пока женские пальцы, скользнув по моему кадыку, расстегивали на мне рубашку, мелькнуло и воспоминание о взгляде, которым она накануне обменялась с Дюма в моей комнате. Молодой писец боялся ее. Эта женщина, чей язык раздвигал мои губы, чьи руки стаскивали с меня рубашку, ноготки шаловливо царапали спину, вполне вероятно, отдала приказ заставить Дюма замолчать.
Рубашка упала на пол; Мари провела рукой по моей груди, а затем, взяв за обе руки, повела к кровати, отодвинула полог и всем телом навалилась на меня, так что я рухнул поперек постели. Она опустилась рядом — не так-то это просто в пышных юбках с фижмами, — и я прикрыл глаза, чувствуя лишь, как ее волосы щекочут мое тело, губы спускаются по моей груди к животу, опытная рука массирует внутреннюю сторону бедра, кожу будто опалило огнем, хотя мысли еще бродили далеко.
