И тем не менее во время восстановительных работ царило подавленное настроение. Изредка монахини бросали друг на друга робкие взгляды, словно хотели сказать, что они нечаянно; но все молчали, молчали, как того требовал устав ордена. Когда работу прерывали терция, секста, дневная и вечерняя молитвы, пение монахинь звучало странно, едва ли не виновато, как будто они просили прощения.
Было ли это провидение Господне или же угрызения совести, неизвестно, но поздно вечером после вечерней молитвы мать Филиппа пошла в подвал искать Афру.
Когда она увидела платье Афры, лежавшее на соломе в углу, она вскрикнула, побежала наверх, в трапезную, где собрались монахини. Филиппа распахнула двери и закричала:
— Господь Бог вознес Афру живой на небеса!
На мгновение шепот и бормотание прекратились, и во внезапной тишине раздался голос аббатисы:
— Ты заблуждаешься, Филиппа! Молчи и не греши перед Создателем нашим. Никто, кроме Девы Марии, как учит нас святая Церковь, не был живым вознесен на небо.
— Нет, — продолжала настаивать взволнованная монахиня. — Господь Бог, оставив на земле ее земное платье, вознес ее к себе, через закрытые двери покаянной. Пойдите и посмотрите сами!
Монахини, молча следившие за перепалкой, запаниковали. Некоторые сломя голову бросились прочь из трапезной и помчались по каменной лестнице в подвал, чтобы собственными глазами узреть чудо. Остальные последовали за ними, и вскоре все столпились у решетки темницы, чтобы хоть одним глазком взглянуть на оставленную одежду. Одни молчали, другие задумчиво сжимали губы, третьи молились. Некоторые негромко вскрикивали и возводили глаза к небу.
Луитгарда воскликнула:
— Что же вы сделали с Афрой, что Господь призвал ее к себе?!
И откуда-то сзади раздался тихий голос:
— Филиппа виновата. Филиппа подожгла скрипторий.
— Да, это Филиппа разожгла огонь! — вторили другие голоса.
— Замолчите, во имя Иисуса, замолчите! — злой голос Филиппы громом разнесся под сводами подвала. Опираясь на плечо одной из монахинь, она взяла в руку разбитый сосуд.
— Сестры, послушайте меня! — крикнула она взволнованным женщинам. — Кто сказал, что это Бог забрал Афру к себе, презрев железные решетки? Кто сказал, что это был не нечистый, который раздел Афру и своим дыханием провел через прутья решетки? Все мы знаем, что только нечистый промышляет такими трюками, и только нечистый мог возжелать такую прекрасную девушку, как Афра. Поэтому не грешите в мыслях перед лицом Господа.
— Так и есть! — закричали одни.
— Чушь! — возражали другие.
А одна из монахинь принялась допрашивать:
— Разве не ты подожгла скрипторий? Разве не ты хотела избавиться от Афры? Может быть, потому, что она была так молода и прекрасна?
В покаянной стало тихо, и все взгляды устремились на Филиппу. Та сжала губы, и на лбу у нее прорезалась темная глубокая морщина. Одним уголком губ она прошипела:
— Как ты осмеливаешься обвинять меня в подобном? Господь накажет тебя!
Снова воцарилось неловкое молчание. Каждая знала, что у стен аббатства есть уши. И каждая знала, что в этом монастыре нет тайн. Но никто не решился упомянуть о системе глиняных труб. Поэтому все оцепенели, когда одна из кричавших — ее звали Евфемия, и она недавно завершила послушание — бросила в ответ:
— Вам не нужно притворяться, мать Филиппа, все здесь слышали, как вы поливали Афру грязью перед аббатисой, и как аббатиса позволила вам подло устранить Афру. Пусть Господь будет вам судьей, Филиппа! Но Он увидел вашу неправоту и призвал Афру к себе как святую.
— Она святая! — воскликнула послушница.
— Нечистый забрал ее к себе! — возразила другая.
Громче всех кричала Луитгарда:
— Афра могла прочесть «Аве Мария» на латыни!
— Но дьявол владеет латынью, — раздался голос сзади.
— Никогда! Дьявол говорит по-немецки!
— По-немецки? Чушь какая! В таком случае во Франции или Испании ему было бы нечего сказать!
Дискуссия о лингвистических познаниях дьявола становилась все оживленнее. С головы Евфемии сорвали чепец. Две монашки начали бить друг друга кулаками, и в мгновение ока разгорелась драка. Женщины царапались, кусались, наступали друг другу на ноги и таскали за волосы, и все это дополнял оглушительный визг. Это был приступ истерии, регулярно случавшийся в аббатстве, — результат вынужденного продолжительного молчания и созерцания.
Внезапно сильный сквозняк пронесся по монастырю и потушил свечи и лучины, освещавшие келью. От дыма у монахинь перехватило дыхание.
— Нам помогает Бог! — раздалось из темноты.
А тоненький голосок нерешительно возразил:
— Нечистый!
На каменных ступенях появилась высохшая, почти прозрачная фигура с пылающим факелом в руке — аббатиса.
— Вы что все, с ума сошли? — ледяным тоном произнесла она. Левой рукой она держалась за распятие, которое носила на цепочке на груди. Аббатиса протянула его опешившим монашкам. — Вы все одержимы дьяволом? — прошипела она.
Складывалось такое впечатление, что она была права. Драка монашек не прошла бесследно. Практически ни на одной женщине больше не было чепца — все головные уборы, затоптанные, валялись на полу. Некоторые монахини стояли на коленях у стены, заломив руки, в разорванных рясах, истекая кровью. Другие, плача, обнимались. Воняло тлеющей смолой, потом и мочой.
Аббатиса подошла ближе, посветила каждой в лицо факелом, как будто хотела привести всех в чувство. В глазах, смотревших на нее, читались ненависть, отчаяние и, изредка, смирение. Приблизившись к Филиппе, библиотекарю, аббатиса ненадолго остановилась. Филиппа сидела на полу, прислонившись к бочке, — ее левая нога была неестественно вывернута в сторону — и смотрела в пустоту. Монахиня не отреагировала, когда аббатиса посветила ей факелом в лицо. Потом мать настоятельница тронула Филиппу за плечо и не успела и слова сказать, как Филиппа, как мешок с мукой, завалилась на бок.
Стоявшие вокруг монашки вскрикнули и перекрестились. Некоторые, опешив, упали на колени. Прошло пару секунд, и к аббатисе вернулось обычное самообладание.
— Господь наказал ее за дьявольский проступок, — бесцветным голосом сказала она. — Да упокоится ее душа.
По традиции аббатства сестру Филиппу на следующий день завернули в холстину и положили на доску. На доске был нарисован равносторонний крест и вырезано имя монахини, раскрашенное красно-коричневой краской. Такая доска ждала каждую обитательницу монастыря. Их складывали друг на друга в склепе под церковью, и аббатиса усмотрела знак свыше в том, что доска Филиппы лежала сверху.
Священник из ближайшего города, обычно исповедовавший монахинь и служивший мессу, толстый высокомерный пьяница, который требовал за каждый ритуал натурой, — про него даже говорили, что при заключении брака он пытает счастья у невесты, — этот духовник благословил труп Филиппы, прежде чем его положили в стенную нишу и закрыли каменной плитой. Плату за свои труды — два круглых хлеба и бочонок пива — священнослужитель погрузил на свою двухколесную телегу, запряженную волами, на которой он приехал. Затем он хлестнул волов рукояткой плети и уехал прочь.
