В толпе раздались крики.
— Я мерзкий грешник! — Богато одетый купец схватился руками за голову.
— Прости мне, Боже, мою мстительность! — закричал другой. Юная девушка с бледным лицом завизжала высоким голосом:
— Господи, отними у меня все плотское!
Проповедник продолжил свою речь:
— О вы, мерзкие грешники! Не единожды справедливый Господь, опечаленный грузом прогнившего мира, бросал огонь с небес, чтобы сжечь грешников, не желавших покаяться. In cinere et cilicio — в пепле и рубище. А если вы не желаете обуздать свое высокомерие, строя под прикрытием христианской веры собор, который выше и роскошнее всех существующих, Господь Бог послал своих ангелов, чтобы остановить строительство и…
Он не успел закончить предложение, как в южной части поперечного нефа, возле свода с ангелами, раздался загадочный шорох, шипящий звук, как будто резная колонна лопалась изнутри.
Испуганный проповедник замолчал. И, как по команде, головы слушателей повернулись в том же направлении. Все как завороженные смотрели на ангела во втором ряду, который играл на трубе, возвещая о Страшном суде. Словно подталкиваемый невидимой рукой, он наклонился вперед, на мгновение застыл, словно защищаясь от падения, и упал, после того как обрушился пьедестал, державший его более двух сотен лет, и развалился на множество кусков. Труба, рука, державшая ее, нимб и крыло были разбросаны по полу на большом расстоянии друг от друга, как руки и ноги проклятых в день Страшного суда.
Когда люди, находившиеся в соборе, поняли, что только что произошло у них на глазах, они с криками бросились наутек.
— В соборе разбойничает дьявол! — кричал кто-то. — Бойтесь нечистого!
Силач, столкнувший человека в капюшоне с кафедры, схватил труп за обе ноги и потащил его к выходу, оставляя за собой грязный кровавый след.
На улице, немного в стороне, сидел в своем инвалидном кресле Верингер Ботт.
— Это все проделки мастера Ульриха! — прокричал он декану соборного капитула. — Куда он вообще запропастился?
Хюгельманн фон Финстинген подошел к калеке:
— Мне кажется, вы недолюбливаете мастера Ульриха?
— Вы совершенно правы, господин. Он большой зазнайка и делает вид, что это он изобрел архитектуру. — Верингер с удивлением увидел, как силач вытащил из собора труп. — Что все это значит? — поинтересовался он у Хюгельманна.
— Банда людей в капюшонах сегодня ночью пыталась разрушить собор. Один из них отстал. Рассерженные жители убили его.
— Это он? — Верингер сделал короткое движение головой.
Хюгельманн кивнул.
— Дайте я угадаю. Это был Ульрих фон Энзинген?
— Чушь. Мастер Верингер, я вполне понимаю вашу горечь, до определенной степени, но нельзя же во всех грехах обвинять Ульриха фон Энзингена. Неужели же вы всерьез думаете, что мастеру Ульриху есть какой-то смысл рушить собор?
— А кто же тогда? — спросил Верингер, глядя на труп, лежащий перед порталом.
— Бывший монах, — ответил Хюгельманн, — и это заставляет меня призадуматься. Но это всего лишь один из той шайки, которая бесчинствовала сегодня ночью. У него клеймо на предплечье, в виде перечеркнутого креста.
— Раскройте мне значение этого клейма!
— Я не имею права.
— Но почему?
— Это относится к семи тайнам римской церкви, которые нельзя раскрывать никому, кто не посвящен в высшие таинства.
— Позвольте, я угадаю, магистр Хюгельманн. Перечеркнутый крест означает не что иное, как то, что заклейменный предал свою веру или нарушил свой обет, то есть он отступник или отлученный от Церкви монах.
— Мастер Верингер! — удивленно воскликнул декан собора. — Откуда вам известно значение знака?
Верингер попытался улыбнуться, но улыбка у него вышла жалкой.
— Я, конечно, калека, что касается моих неподвижных, парализованных конечностей, но мой ум по-прежнему функционирует совершенно нормально. Архитекторы соборов тоже работают с символами. Кстати, мы выжигаем свои знаки и символы не на голой коже. Мы высекаем их уверенной рукой на камне. Это благороднее и, кроме того, сохраняется дольше, — говоря это, Верингер неуверенно смотрел на декана собора.
Тут Хюгельманн фон Финстинген словно замкнулся в себе и раздраженно ответил:
— Какая вам разница?
Толпа, бежавшая из собора, становилась все больше и больше. Одетый в лохмотья слуга привел откуда-то упрямого осла, связал ноги убитого веревкой и повесил труп на животное. Потом хлестнул осла. И в сопровождении танцующих в экстазе, визжащих, громко причитающих людей поволок убитого человека в капюшоне по направлению к мосту Мучеников.
Мужчины и женщины, и даже дети, не знавшие, в чем дело, выкрикивали проклятия. Думая, что поймали самого черта, они плевали и мочились на труп, с которого постепенно сползала одежда. Собаки рычали и выли, вгрызаясь в волочившиеся по земле руки убитого. Неистовствующая процессия праздновала смерть Люцифера, как торжественную мессу в соборе. В переулках, по которым прошла чернь со своей жертвой, люди высовывались из окон, чтобы хоть глазком взглянуть на растерзанного черта. Испуганные женщины заходились смехом или выливали ночные горшки, когда процессия проходила у них под окнами.
Добравшись до моста Мучеников, слуга развязал человеку в капюшоне или, точнее, тому, что от него осталось, ноги, поднял труп за обе руки и под вопли толпы швырнул через перила в Иль.
— Проваливай в ад, капюшонник! — крикнул полный, стриженный налысо человек, гротескные жесты которого напоминали движения искусственного человека, который обычно выманивал деньги у людей на ярмарках.
— Проваливай в ад, капюшонник! — стократным эхом отозвалась толпа.
И еще несколько часов этот страшный крик слышался в переулках Страсбурга. Люди словно посходили с ума.
Афра почти ничего этого не видела. У нее было достаточно проблем: нужно было разобраться с событиями прошедшей ночи. Пока она пыталась навести порядок в хаосе строительного барака, пока разбирала планы и расчеты и расставляла по местам вещи, разбросанные по полу, двери внезапно раскрылись.
Вообще-то Афра ожидала Ульриха и объяснений его долгого отсутствия, но, обернувшись, увидела ухмыляющееся лицо мастера Верингера, инвалидное кресло которого вкатил слуга.
— Где он? — не здороваясь, грубо спросил калека.
— Если вы имеете в виду мастера Ульриха, — холодно ответила Афра, — то его здесь нет.
— Это я вижу. Я спрашиваю, где он.
— Я не знаю. И даже если бы я знала, я не чувствую себя обязанной отчитываться перед вами.
Верингер Ботт смягчил тон.
— Простите грубость моих слов. Но события прошедшей ночи не способствовали тому, чтобы оставаться спокойным. Вы слышали, как шумят люди на Соборной площади? Они словно с ума посходили при мысли о том, что во всем этом замешан дьявол.
