— Покажи свои руки!
Леберехт показал предводителю свои широкие мозолистые ладони, которые и в самом деле не сочетались с остальным его видом.
Предводитель недоверчиво оглядел их, затем сравнил со своими, не слишком отличавшимися от ладоней каменотеса, поскольку выполняли столь же тяжелую работу, и заорал так, что голос его эхом прокатился по соборной площади:
— Тупицы! Ослы! Вы напали на одного из наших только потому, что он вышел не из той двери. Сброд, проклятый Богом!
Главарь, представившийся Людовигом, отер своим рукавом Леберехту кровь с лица.
— Ты должен понять их возмущение, — заметил он, понизив голос. — Наша ненависть к княжескому двору безгранична. А ты в своем благородном наряде выглядишь как один из них. — Людовиг мотнул косматой головой в сторону архиепископского двора.
— Достается всегда не тем, — с мрачным юмором ответил Леберехт, морщась от боли.
— Воды! — рявкнул Людовиг, теперь уже в полный голос. — Может, хоть кто-нибудь из вас, сволочей, принесет воды и тряпок, чтобы перевязать каменотеса? Вы чуть не забили его до смерти.
— Одним едоком меньше! — пробормотал кто-то из толпы.
Широкое лицо Людовига побагровело от гнева.
— Кто это сказал? — резко спросил он.
— Я, — последовал дерзкий ответ, — потому что это правда.
Тут Людовиг подошел к этому человеку и ударил его кулаком в живот, так что тот сложился пополам и осел, как неполный мешок с мукой.
Леберехт хотел вмешаться, объяснить, что его рана совсем не так опасна, но Людовиг оттолкнул его в сторону.
— Хотя все мы — крестьяне из окрестностей Вюргау и наша жизнь — жестокая борьба, у нас имеются понятия о приличии и чести. Мы — крестьяне, а не подонки, понимаешь?
— Честно сказать, нет! — ответил Леберехт. Хотя ему было уже двадцать, он никогда еще не удалялся из своего города дальше, чем на расстояние дневного перехода, и не знал тех проблем, которые угнетали крестьян в пригородах. Те немногие крестьяне, которых он встречал в прошлом, были набожными и не принимали участия в крестьянских восстаниях тридцатилетней давности, из-за которых нужда стала еще сильнее.
Тогда крестьяне прибивали ко всем деревьям и воротам "Двенадцать статей" скорняжного подмастерья Лотцера, наиболее часто печатаемый памфлет тех дней, и словами Евангелия требовали изменения их положения, а именно: отмены крепостного права, наемной работы вместо барщины, выплаты процентов соответственно урожаю и свободных выборов пастора, которому полагалась десятина. Крестьянский бунт ничего не дал; несмотря на то, что было разрушено множество замков и монастырей и погибли сотни тысяч людей, никаких изменений в их положении не произошло. Напротив, даже реформатор Мартин Лютер, который, казалось, вначале благоволил к крестьянам, после "Двенадцати статей" выступил против них, поскольку не желал злоупотреблений Евангелием в земных целях; а следствием было то, что многие селяне разочарованно отвернулись от нового учения.
— Я охотно объясню тебе, отчего люди так осерчали, — сказал Людовиг, подходя к Леберехту. Кто-то подал ему оторванный рукав, намоченный в воде, и предводитель принялся смывать кровь с лица нечаянной жертвы. — Мало того что мы услаждаем жизнь этих жирных, ленивых мешков, хозяев земли, наша десятина остается неизменной и в хорошие, и в плохие времена — как вот, например, в прошлом году, когда чума помешала севу. Там, где хозяева — церкви да монастыри, они ведут себя не лучше, чем мирские власти. Их черствость порождает еще большее недовольство, ведь они протягивают руку во имя Всевышнего и презирают нас, будто мы вредные насекомые. Хотя в Писании сказано, что мы, бедные, блаженны и нам дано Царствие Небесное! Может быть, потому князья Церкви и считают, что надо морить нас голодом, чтобы мы как можно быстрее попали в рай.
После того как Людовиг обработал рану и обмотал окровавленным лоскутом лоб Леберехта, тот вопросительно заметил:
— А разве еще в третьей книге Моисея не написано, что каждой власти положена десятина с урожая?
— Конечно, — ответил предводитель, — ни одному крестьянину не пришло бы в голову отказывать властям в десятине. И если бы так и было, то каждый крестьянин имел бы свою прибыль. Но мы, помимо прочего, платим еще малую десятину, десятину от скота или десятину крови, а часто даже не один раз, если граница общины поделена между несколькими господами.
— Малая десятина, десятина крови? Никогда о подобном не слышал!
— Вы, городские, понятия не имеете, что причитается крестьянину. Малая десятина выпадает на каждый плод и каждую гроздь винограда, на все сады и луга, на все, что варится в горшке, на каждое зерно чечевицы, гороха, репы и каждую травку. Когда твоя жена стряпает что-то съестное, то за столом всегда сидит незримый пожиратель. У одного это княжеский двор, у другого — жирный священник, у третьего — грозный дворянин.
— А почему вы пришли сюда?
— Чтобы протестовать против десятины крови! До сих пор даже самый умный книжник не мог отыскать в Библии место, где властям полагается каждая десятая пчела из улья и каждая десятая часть сот из рамок.
— Ты что же, хочешь сказать, что вы и пчел должны делить с епископом?
Людовиг молча кивнул. Бессильная ярость была написана у него на лице.
— Отойди-ка в сторонку! — потребовал предводитель и оттолкнул Леберехта от входа в ворота. Затем, сунув пальцы в рот, свистнул, и из рядов крестьян выступили четверо мужчин со старой рассохшейся бочкой. Они подняли ее перед входом и по команде бросили на мостовую соборной площади.
Бочка раскололась, и из нее хлынули коровий помет и фекалии, собранные крестьянами из ям для навозной жижи. Смрад стоял невыносимый. Но этим протест не кончился. Со второй бочкой мужчины поступили точно так же. В этой бочке были собраны всякие отвратительные насекомые: тараканы, личинки майских жуков, слепни, навозные мухи с оборванными крыльями. Насекомые копошились на зловонных фекалиях. И Людовиг крикнул так, что эхо разнеслось над площадью:
— Десятина княжескому двору! Десятина архиепископу!
Крестьяне с хохотом кинулись врассыпную. Леберехт тоже предпочел скрыться в одном из переулков за собором.
К вящей славе Господней, но еще и потому, что она готова была заменить ему мать, вдова Ауэрсвальд за несколько дней выходила своего квартиранта и пансионера. Никогда в своей жизни Леберехт не наслаждался такой заботой, как в этом доме, в переулке Красильщиков. Оказавшись наедине с собой и своими мыслями, он не мог выкинуть из головы внезапный разрыв с Мартой. Он знал, что не совладает с этим быстро, а возможно, даже никогда. Несмотря на то что она без оглядки на чувства оттолкнула его и пожертвовала своей сердечной склонностью, послушав лицемерного проповедника, он все еще любил Марту и мучительно пытался избегать ее. Но всякая встреча вновь бередила старые раны, прежде чем они успевали зажить.
Не в меньшей степени занимал его и странный вызов к архиепископу, причины которого Леберехт не мог понять даже после продолжительных размышлений. Его положение было небезопасным, ведь он загадочным образом оказался между мирским и орденским клиром, которые, как всякому известно, враждовали между собой, как кошка с собакой. Они обвиняли друг друга в безнравственности, и эти обвинения были еще самым безобидным! Поскольку архиепископы ни в коей мере не вели себя, как подобает духовным лицам, то и обычный клир не видел причин умерщвлять плоть целибатом и аскезой. В тайной библиотеке бенедиктинцев Леберехт находил копии результатов ревизий, в которых ревизоры обвиняли священников в непристойном образе жизни, частоте конкубинатов и корыстолюбии. Каким образом эти копии попали в аббатство и какую цель при этом преследовали монахи, он не задумывался. В книгах упоминались не только преступления духовенства, как, например, нарушение постов, блуд, посещение домов разврата, лишение девственности и кровосмешение, но и наложенные наказания. За посещение священником борделя налагалось самое мягкое наказание, а за погребение отлученного от Церкви — самое суровое.
