Иезуит, казалось, окаменел. С кажущейся безучастностью он смотрел на Марту, но при этом взгляд Клавия был направлен сквозь нее, как будто эта встреча никоим образом не трогала его. Он даже не пожал матери руку, когда она почти с робостью протянула ее.
Женщина, пытаясь изобразить радостную улыбку, подавленно пролепетала:
— Ты стал большим и умным мужчиной, мой мальчик. Думаю, что могу гордиться тобой…
Клавий не реагировал. Он словно бы не понял обращенных к нему слов Марты.
Помедлив, Марта повернулась к своей спутнице и сказала изменившимся голосом:
— Это Туллия, жена Карвакки. Возможно, ты знавал мастера раньше. Он был наставником Леберехта, а теперь сделал его бригадиром всех каменотесов на строительстве собора Святого Петра…
Стоило Марте упомянуть имя Леберехта, как Клавий вскочил, так что стул отлетел в задний угол комнаты, где стояла ветхая кровать, единственный предмет мебели во всем помещении, если не считать грубо сколоченной полки с книгами и бумагами. Он гневно сверкнул на нее глазами, при этом выпятив вперед нижнюю губу подобно актеру, который пытается показать эмоции так явно, как только возможно. Маленькая коренастая фигура ученого в черной мантии и его поза (со стороны казалось, что он приготовился к прыжку) производили настолько неприятное впечат-. ление, что Туллия нашла ладонь Марты и сжала ее.
Но та, несмотря на угрожающую мимику своего сына, не дала запугать себя.
— Я бежала вместе с Леберехтом, — объяснила Марта. — Нам пришлось это сделать. Инквизиция шла за нами по пятам. А что касается моих чувств к Леберехту, то здесь ничего не изменилось. Я люблю его, а он любит меня.
Тут Клавий воздел руку, как ветхозаветный пророк, указал на дверь и крикнул сдавленным голосом:
— Вон отсюда, чертовы шлюхи, persona поп grata!
[80]
Памятуя об их последней стычке, Марта не ждала иной реакции. Хотя внутренне она дрожала всем телом, ей удалось сохранить внешнее спокойствие.
— А как бы ты описал поведение своего отца, мой благочестивый сын?
— Не называй меня сыном! — огрызнулся Клавий. — У меня больше нет матери. Мать мертва, мертва, мертва! Она задушена грехом вожделения. Nullum est iam dictum, quod поп dictum sitprius.
[81]
Марта не понимала латыни своего сына, но она догадывалась, что он хотел сказать, и в тот же миг в ней поднялась беспомощная ярость.
— Ты обходишься со своей собственной матерью куда строже, чем со служителями Церкви, которые ведут себя, как свиньи, — с упреком заметила она. — Но своей матери ты не желаешь простить отношений с человеком, которого она любит. Знай, сын мой, что жизнь идет неисповедимыми путями, но тебе вряд ли удастся справиться со своей жизнью, если ты по-прежнему будешь держать ставни закрытыми и беседовать со свечой.
— Loquax loquacitas!
[82]
— выкрикнул иезуит. Латинские слова, очевидно, давали Клавию почувствовать превосходство над матерью и при этом лишали ее возможности ответить ему.
Но Марта все же бросила ему в лицо:
— Ну разве не грустно, что ты скрываешься в запущенном кабинете и осуждаешь все, что осуждают твои иезуитские книги? Делай что хочешь, однако позволь и мне делать то, что я считаю правильным. Если ты убежден в том, что должен отправить меня на костер как изменившую супружеским узам, то донеси на меня инквизиции. Известно ведь, как беспощадно выполняют эти господа свое дело. Прощай, сын мой!
Марта накинула на голову платок. Уходя, она заметила на стене путаницу цифр и математических знаков, а ниже число "1582", многократно обведенное.
Долгое время Марта не рассказывала о своей неутешительной встрече с сыном. Она не хотела еще больше волновать Леберехта, поскольку чувствовала, что его что-то тревожит и не дает покоя. Спрашивать возлюбленного о его переживаниях она не отваживалась, потому что знала: Леберехт не скажет ей всей правды. Итак, она решила молчать, пока тот сам не заведет об этом разговор.
Беспокойство, охватившее Леберехта после лицезрения "Страшного суда" Микеланджело, не отпускало его. Конечно, он не мог ничего доказать, но в том, что зашифрованным намеком на фреске была книга Коперника, теперь не было ни малейших сомнений. Благодаря Диомеде Леони он узнал, что мастер работал над картиной почти восемь лет. Последний мазок он нанес в конце 1541 года, спустя год после появления "De astro minante" Коперника. Леберехт хотел поговорить с мессером Микеланджело. Он понимал, что должен сделать это, должен сказать ему, что книга Коперника находится у него, и спросить, как ему поступить.
Почти ежедневно Леберехт справлялся у Леони о здоровье мастера. Новости становились все хуже. Еще три года назад Микеланджело начал терять сознание во время работы, но теперь эти сбои стали учащаться, а когда он вновь приходил в себя, то говорил путано и не ориентировался. В ясном сознании его интересовали лишь две вещи: купол Святого Петра и смерть. Что касалось купола, то Микеланджело взял с Леони и Вольтерры, своего второго любимого ученика, священную клятву следить за его сооружением и не допускать ни малейших отступлений от его планов. Относительно своей кончины мастер дал знать, что ему безразлично, где его похоронят, ибо после его смерти и так все закончится.
Уже на Сретение Леберехт отправился к Микеланджело, который жил на Мачелло деи Корви, представлявшую старый комплекс зданий посреди еще более старых домов с высокой башней в центре и пристройками по обеим сторонам, а также с густым лавровым садом. Небогатый район, населенный обычными людьми, которые, как однажды посетовал мастер, с удовольствием взяли манеру испражняться у него под дверью. Уже у самого дома Леберехта оставило мужество, и он, так ни на что и не решившись, вернулся обратно.
В середине февраля Диомеде Леони сообщил, что мессер Микеланджело снова несет околесицу, требует трость для прогулок и говорит, что ему, дескать, нужно отправиться в долгое путешествие. А потом мастер притянул Диомеде вплотную к себе и шепнул ему, что тот должен, если это возможно, на короткое время задержать движение Земли.
Услышав это, Леберехт бросил работу и поспешил на Мачелло деи Корви, на ходу подбирая нужные для серьезного разговора слова. Он выбрал короткий путь и подошел со стороны Виа Бенедетти. Когда же при звоне вечерних колоколов он достиг своей цели, то увидел у дома Микеланджело большую толпу народа.
По обе стороны от входа в дом горели факелы; коленопреклоненные женщины стояли на ступенях и плакали. Очень быстро площадь заполнилась людьми, так что едва можно было протиснуться.
С большими усилиями Леберехту удалось пробиться к входу в дом. Оттуда вышел крупный бородатый мужчина в длинной черной мантии и треугольном берете, изобличавшем в нем врача. Он прикрепил на дверях написанную от руки бумагу и тут же исчез. Леберехт прочитал хорошо сложенные строки витиеватого почерка флорентийца:
