На завтрашний день постиг меня другой удар. Я умел скрывать свои мысли, будучи в конторе; с Вальтером Пайном, и с тем вел себя сдержаннее обыкновенного, ибо не знал, под чьим он пребывал влиянием.
Гейес, злодей эдакой, по-прежнему за мною следил, в то же утро случилось ему изучать некие чертежи в моей комнате, когда мы с Вальтером там работали. Верно ли я понимаю, говорит он, что в новой церкви Св. Марии Вулнот Вы желаете деревянный карниз пустить по кругу, потолок сделать простой, без панелей, а ступени в башне — из Портландского камня?
Так я и задумал, господин Гейес.
И шпица не будет?
В шпице надобности нету; указанные в первых чертежах оказались куда как тонки.
Ну что ж, говорит он, Архитектор-то Вы. А после продолжает: а что, известно ли о сем сэру Христ., а также и о сильном промедленьи?
Что принадлежит до шпица, отчет я ему уж давно предоставил, отвечал я, стараясь удержать желчь, касательно же до промедленья, сэру Христ. известно о том, что работе нашей воспрепятствовала смерть каменщика. Известно ему также и то, продолжал я, что церковь свою я закончу в срок, мне данный, не взирая на то, что первоначальная постройка пребывала в столь плачевном состоянии. (На сей счет возможно добавить вот еще что: смерть сына, Томаса, каковую повлекло падение с колокольни Спиттль-фильдской церкви, произвела странное влияние на каменщика, господина Гилла. Он умер у себя в спальне внезапным образом: пораженный апоплектическим припадком, он упал на очаг, где лежали горящие уголья, и спина его вместе с боком были обожжены столь тяжко, что не оставили ему никакой надежды.)
Что ж, господин Дайер, снова говорит Гейес, змий эдакой, все в Ваших руках, извольте хоть строить, хоть ломать. И с этими словами он ушел из моей комнаты, улыбнувшись Вальтеру.
Улыбка сия меня привела в ярость, и более сдерживаться я не мог. Провидение, сказал я Вальтеру, позаботилось о том, чтобы большинству людей не способну быть предрекать свою судьбу, истина же такова: одному из тех, кто был в сей комнате, непременно должно умереть.
Всем нам должно умереть, пробормотал Вальтер, кинувши на меня странный взгляд.
Да, отвечал я, однакожь трудно установить, кто болен, а кто здоров.
Ушел я из конторы в шесть, когда же Гейес, разбойник эдакой, прощался со мною в передней, то я ответил на его поклон, хотя и холодно. Стоял вечерний туман, однакожь не столь непроницаемый, чтобы сия птичка с своим ястребиным взором не могла за мною последовать. Словом, я пошел со всею возможною скоростию по Вайтгаллу и повернул на Стренд, и на всем протяжении пути слышал звук каблуков, следовавших за мною. Однажды я обернулся, но злодей от меня спрятался; что ж, говорю я сам себе, ты у меня попляшешь, недаром же тебе в один прекрасный день среди обезьян в Аду заводилою плясать. Ускорив шаг, я направился к Севен-дайелс, не трудясь поворачивать головы, ибо знал, что упускать меня ему не захочется; однако, дойдя до Св. Джильса, я перешел дорогу на всей скорости, а он, верно, остался на той стороне, задержанный движением карет. За тем я поспешно миновал Грап-каурт и завернул в Красныя ворота, куда вела полузамощенная дорожка. Тут я стряхнул с себя туман, постоявши у двери. Вошел-то я храбро, ничего не скажешь, но, увидавши у стойки письмо, едва ли не рухнул на пол. Надписано оно было: господину Дайеру, оставить в Красных воротах, что в Грап-каурте; обращаться с осторожностию. Какой же пророк способен был предвидеть, где я окажусь, и рассчитать, что приду в этот день? Дрожащими руками раскрыл я письмо и прочел вещи невыносимые: настоящем сообщаю Вам, что о Вас будут разговаревать, так что к тому понедельнеку уберайтесь поздорову из конторы, а не то хуже будет как пить дать.
Сие наполнило меня ужасными предчувствиями, и я неверным шагом направился в угол, дабы сокрушаться над ними там; мальчишка за стойкой спросил меня, чего мне угодно, я же не давал ответа, покуда он не подошел ко мне и не тронул меня за руку, от чего я страшно вздрогнул. Чего изволите, сэр, сказал он со смехом, и я спросил пинту крепкого элю. Пока я пил, размышленья мои текли следующим образом: Гейеса, собаку эдакую, видно по тому дерму, что он мне послал. Вынюхать его было несложно, когда он всюду гадил. Да и в том, что он письмо свое положил тут, странного не было — разве не сам же он меня сюда и загнал? Сие меня порадовало, ибо, хоть он и полагал себя, быть может, моим преследователем, на деле это я за ним следил. Мы вращались вокруг единой точки, и, хоть поначалу и двигались путями противоположными, нам непременно предстояло повстречаться на окружности, в том или же ином месте. Стало быть, избежать меня у него было не более возможности, как у вора избежать виселицы. Ежели ветер мне будет попутный, он сам же в дураках останется за то, что вздумал меня дурачить. Тут я подумал вот о чем: злодей мне делает намеки, пишет чепуху, однако много ли ему на деле удалось разузнать о моей работе? Известно ли ему о Мирабилисе или о том человеке по имени Джозеф? О жертвоприношениях он знать ничего не мог, сие не вызывало сомнения, ибо кровь была пролита во тьме и тайно, однако я не мог притти к заключению касательно до того, не выследил ли он меня на Блек-степ-лене прежде, как дом перерыла толпа бездельников.
На меня начинали оказывать воздействие шум и дух питейного заведения, и мысли мои вскоре до того запутались и сбились в одну кучу, что под их бременем мой бедный разум пошел ко дну. Мне послышалось, будто бы затворилась дверь, за тем раздался звук шагов на пороге; дальше до меня словно бы донесся голос женщины, выкрикивавшей: это вы опять? И прозвучал ответ, подобный эху: он еще не вернулся? Тут в ушах у меня поднялся такой рев, что я очнулся, будто сомнамбула, и огляделся, пораженный. И все-таки я остановил себя; что же, сказал, так и будешь терять время на то, чтобы отражать в себе, будто в зеркале, вещи наружныя? Работа твоя не ждет, нечего тебе сидеть тут, у печурки в заведении, а стало быть, иди и размышляй о господине Гейесе и судьбе его у себя в спальне. Шум в таверне стих, посетители сидели, клюя носами, приваливаясь друг к дружке, подобно вонючему свешному нагару, когда тот вот-вот потухнет в перегретой выемке. Кто сей почтенный комок глины, сей предмет, развалившийся в кресле у печурки? Предметом сим был я; поднявшись на ноги, я закачался, но с шагу не сбился. Так и побрел я по Св. Джильсу, а после за его пределы, и хоть и был пиян, но не в такой степени, чтобы не суметь удержать разбегающиеся мысли. Добравшись до своих комнат, я, весь в поту, отправился в постелю, в жару, с колотящимся сердцем. После того спал я не особливо хорошо, но то и дело погружался в спутанную дрему.
Назавтра проснулся я с легкою головою, в кою лезли причудливыя мысли; будь моя воля, я бы весь день провел в халате, никого до себя не допуская, но тут новый замысел придал мне решительности подняться, как ни в чем не бывало. Я оделся, вынул лучший свой парик из коробочки, и тут явился Нат будить меня. Что же, сэр, сказал я ему, когда он вошел (он же в смущении остановился, услышав подобное к себе обращение), мне только что пришла в голову мысль, какую я и на пятьдесят гиней не променяю.
