В канун Песаха
[89]
пронеслась весть — Йеошуа разыскивают римляне. Люди болтали разное — одни утверждали, что он со своими сторонниками учинил погром в Храме и что в стычке то ли убили, то ли покалечили кого-то из храмовых стражей, другие же говорили, что это якобы римляне пытались разогнать толпу, следовавшую за Йеошуа, вследствие чего произошло кровавое побоище. Второе было вероятнее, ибо первое было внутренним делом общины и римский префект не стал бы в него вмешиваться, оставив на рассмотрение Санхедрина. Второе же было и гораздо страшнее, ибо на взвешенное следствие и справедливый суд там рассчитывать не приходилось, — Пилат был известен судом скорым и жестоким. Несмотря на это, Йосеф держался на удивление спокойно, хотя в доме его все словно сидели шиву́.
[90]
Глядя на него, я немного успокаивалась, но всякий раз ненадолго.
А за четыре дня до пасхальной субботы ночью прибежал Иуда и стал биться в дверь, всполошив всех и вся, — взмыленный, всклокоченный, с непокрытой головой и в разодранной одежде, забрызганной кровью из расцарапанного ногтями лица. Вбежав, упал наземь и разразился рыданиями. Когда удалось его утихомирить, он рассказал, что вечером таинственным образом обнаружил в своей комнате на постоялом дворе записку, в которой Йеошуа просил его о встрече с глазу на глаз — нынешней ночью в известной обоим оливковой роще внутри городских стен. Получив послание, Иуда тотчас забыл о своих обидах и в назначенный час примчался к условленному месту. Йеошуа уже был там, он обнял Иуду и попросил прощения за то, что не имел возможности объяснить ему происходящее. Затем он справился о здравии матери и жены, велел передать, что чтит и любит, как прежде. Когда же Йеошуа назвал Иуду любимым учеником, тот в восторге пал ему на грудь и поцеловал. В тот же миг из-за деревьев выскочили вооруженные кольями люди и с криками: «Попались, мерзкие мужеложцы!» бросились к обнявшимся. Йеошуа успел шепнуть Иуде: «Беги и передай Раматянину, что меня взяли. И главное — скажи: ло ноца́р эла бар а́бба!», а затем с посохом в руках преградил дорогу нападающим. Вот что поведал Иуда.
Услыхав сие, Йосеф взрычал громко, словно раненый лев, схватил Иуду за воскрылие одежды и потащил в свои покои. Дворня было заголосила, но под грозным хозяйским взглядом притихла и разбрелась по углам. А я без сил сползла по стенке, на которую спиной опиралась, да так и осталась сидеть до утра, пытаясь понять темный смысл последних слов моего мужа «не созданный, но сын отца».
Весь следующий день новостей не было — я могла только догадываться, что делают с Йеошуа в застенке, и оттого хотелось выть, как волчице, у которой отняли приплод. Поговорить было не с кем — Мирьям при упоминании сыновнего имени только плакала, все прочие же и вовсе меня сторонились.
Йосефа я видела лишь мельком — он вышел из дома в сопровождении четырех дюжих слуг на ночь глядя, облаченный, как для заседания Санхедрина, а вернулся лишь с первыми петухами. Наутро к нему пришли египтянин с индийцем, про которых я и думать забыла. Они долго о чем-то совещались, затем Раматянин вновь куда-то отправился в еще лучшем одеянии, под полой у него позвякивало. Так позвякивает только туго набитая мошна, и на сей раз с ним было четверо провожатых с дубинками. Возвратясь, выглядел спокойным и даже довольным. Я предположила, что он, пользуясь знакомством, ходил к самому префекту Пилату, который приехал из Кесарии в Иерушалаим по случаю Песаха. Известно было, что он сребролюбец и за взятку может смягчить участь узника.
То ли взятка оказалась мала, то ли дело зашло слишком далеко, чтобы давать ему обратный ход, но Пилат осудил Йеошуа на жуткую казнь распятием. Когда Йосеф сообщал мне об этом, он прятал глаза. Я еще надеялась, что в честь праздника казнь будет отменена или хотя бы отложена, ведь нельзя же казнить в канун субботы, да еще и пасхальной! Но какое дело было римлянам до наших праздников, а уж тем более Пилату — известному ненавистнику иудеев, убивавшему их тысячами? Какое ему было дело, что он обрек на смерть самый смысл жизни моей?
Тот ужасный день я помню смутно — все плыло и раскачивалось перед глазами. Кажется, я несколько раз ненадолго теряла сознание. Йосеф пытался отговорить меня присутствовать при казни, но как я могла не пойти, не увидеть мужа в последний раз? Он бормотал нечто, казавшееся ему утешительным — дескать, Пилат обещал ему, что все закончится быстро и что Йеошуа перед казнью дадут выпить особого напитка, замутняющего рассудок, и еще что-то в том же роде… Господи, как это все жалко и подло звучало! А потом я мельком поймала взгляд Иуды — он все это время отирался подле Раматянина — и во взгляде его мне почудилось торжество. Он тотчас отвел глаза, и лицо его сделалось виноватым, и я подумала — а ведь это он выдал Йеошуа властям. Никто, кроме него, не знал места их встречи. Я хотела сказать об этом Йосефу, но Иуда куда-то исчез, и я все забыла.
Начало казни я видела сквозь пелену слез издалека, ближе чем на сорок шагов нас не подпустили. Когда же раздались удары молотка, вбивающего огромные гвозди в щиколотки казнимых, а вместе с ними — душераздирающие крики несчастных, я лишилась чувств.
Очнувшись, узнала, что все кончено. Пилат сдержал слово — все закончилось до наступления субботы. Тело Йеошуа успели снять с креста и отнести в семейный склеп Раматянина, что находился недалеко от Гульгольты
[91]
— к северу от Иерушалаима. Сам Раматянин к гробнице не приближался, поскольку был из коэнов. Он же запретил совершать помазание и наложение тахрихи́м,
[92]
ибо нужно было поспеть вернуться в город до закрытия врат. Сказал, что это подождет. Тело просто обернули в плащаницу, а вход в пещеру завалили камнем от диких зверей. Все это мне рассказала Мирьям.
Не было в жизни моей горше дня, чем та праздничная суббота. Насилу дождавшись наступления второго дня Пасхи, я взяла кувшин с миром и лоскуты, надобные для пеленания, и в одиночку засветло отправилась к могиле любимого. Всю дорогу мне казалось, что кто-то идет за мной следом, но сколько раз я ни оборачивалась, никого не увидала. Когда же пришла на тот холм, про который говорила Мирьям, то поняла, что найти нужный склеп среди множества не могу. Села на камень и реву в три ручья. И вдруг краешком глаза заметила что-то белое на дальней скале, присмотрелась, а это ангел. Стоит и крылом куда-то указывает. Я туда и понеслась, не чуя ног. Но только я от ангела глаза отвела, чтоб под ноги поглядеть, так он и исчез. Прибежала я к тому месту, которое он указывал, — а там гробница отверстая. А в ней никого и ничего. Только саван, на каменном ложе распростертый, да кусок дерева, им прикрытый и белым холстом обернутый. Я платок в руки взяла и сразу его признала — тот самый, что на свадьбе в руках держала! Тут в пещере вдруг темно сделалось, обернулась и вижу — кто-то мне свет застит. Я обомлела, а он и говорит голосом, который ни с каким другим не спутаешь: «Не бойся, Магдали, это я!» Ноги у меня подкосились, но упасть я не успела — Йеошуа бросился, подхватил, прижал к себе, вынес на чистый воздух. И шепчет на ухо: «Прости, любовь моя, прости ради Бога, за то, что заставил тебя пережить такое!» А я ему отвечаю: «Да что же ты такое говоришь, любимый? Да ты ли это? Да верно ль ты жив?» и прочие глупости, а он все прощения просит, а я чувствую, что вот сейчас точно помру от счастья. Стала ему руки целовать, а на них следы от ран, такие, будто давнишние, поглядела в лицо — живое, плачет, смеется, а на нем словно тень смертная в морщинах залегла. А бровь, как прежде, бела. Я спрашиваю: «Как же так вышло, что ты из мертвых восстал, милый? Ведь видела своими глазами, как распяли тебя! Какое чудо тебя воскресило?» «Твоя любовь, — отвечает, — что же еще? Но надо мне уходить, пока не явились меня хоронить! Ты то полено и холст, что в склепе, с собой возьми и сбереги пока!» «Пока что?» — удивляюсь. «Пока я не вернусь к тебе насовсем. Нам сейчас вместе нельзя. Так ты возьми денег у Йосефа — он знает, что я жив, — и езжай в Антиохию! Я тебя там найду!» — и целует, целует. «Никуда я без тебя не поеду! — отвечаю. — Что это ты выдумал?» А он говорит: «Прошу тебя, Магдали, поезжай! Мне надо закончить здесь одно дело! Пойми, есть в жизни вещи, что важнее всего!» «Важнее нашей любви?», — спрашиваю. Он задумался, а потом ответил: «Да. Даже ее». «Что ж, — говорю, — если ты так считаешь, то, видать, это и впрямь что-то особенное. Я тебе всегда верила, отчего не поверить и теперь? Иди, а я буду тебя ждать». «Это будет недолго, обещаю!» — «Я верю тебе. Но что говорить про тебя людям?» — «Скажи, как есть — Йеошу́а ха-Ноца́р лемаанхе́м мэт вэ ке Бар Абба ле тхия́ кам». — «Да кто ж в такое поверит?» — «Тебе — поверят. Не сейчас, так потом. Когда-нибудь обязательно поверят…»
