— Он нашел ее красивой?
— Достаточно красивой для того, чтобы вспомнить, что сам он уродлив. Он говорил себе, что принцесса конечно же заслуживает лучшей партии.
— Бастиан Вербек уже согласился на роль?
— Он вам не нравится?
— Не то чтобы…
— Вы не находите его трогательным?
— Как раз наоборот, он очень трогательный.
— Но вы должны сами его растрогать.
— Вот в этом-то и проблема.
— На момент встречи с Марией-Антуанеттой у дофина уже сложилось определенное мнение по поводу женщин: они слабые, болтливые, сентиментальные, руководствуются скорее инстинктом, чем разумом, легко дают обещания, которые не выполняют, не умеют хранить тайну, не слишком умны, но если обладают умом, то становятся опасными интриганками. Он усвоил все это от деда, Людовика XV, который учил его, что мужчины по определению высшие существа, но в то же время не торопился близко знакомить внука с женщинами. Та, на которой ему предстояло жениться, была очаровательной и разговорчивой, а он, стоя рядом с ней, молчаливый, неловкий в своем парадном костюме, мечтал лишь убежать, отказаться разом от трона и от женитьбы. Когда он поцеловал принцессу в напудренную щеку, к нему разом вернулись все детские комплексы, которые, как ему казалось, он уже давно похоронил под бременем книг и молитв. Он не осмеливался даже поднять глаза на Марию-Антуанетту, которая не могла понять причин такого поведения, но в то же время чувствовала, что этот молодой человек, «дикий и застенчивый», никогда не причинит ей никакого зла.
Она гораздо сильнее волновалась, когда три года спустя в одиночестве въезжала в Париж, а потом оказалась перед глазами Людовика XV и двумя сотнями наиболее важных персон королевства.
Эти люди, мгновенно ставшие ее поклонниками, заставляли ее вздрагивать от страха и удовольствия — благодаря им она наконец поняла, какой видится со стороны.
Все началось с портрета, написанного Дюкро вскоре после ее приезда и тут же разошедшегося в тысячах копий. Этот портрет увидели во всем королевстве, в том числе и в Алансоне, где он вызвал особое воодушевление, когда жители города узнали алансонские кружева на воротнике принцессы.
Эберу было двенадцать лет, когда Мария-Антуанетта прибыла во Францию. Он был потрясен, увидев гравюру с портрета Дюкро. Он толком не знал, считать ли открытое декольте непристойностью или чудом. Он гладил лицо, волосы, лебединую шею принцессы. Тогда же по Франции разошлись не слишком пристойные стишки, посвященные этому портрету:
Под этой изящной шеей, белизна которой посрамила бы алебастр, —
Очаровательные упругие груди,
Слегка трепещущие, округленные любовью,
На каждой из них — словно крошечный розовый бутон.
Эти хорошенькие соски никогда не опадают,
Как будто просят, чтобы ваши руки их сжимали,
Ваши глаза ими любовались, ваши губы их целовали.
Антуанетта божественна, все прекрасно в ней.
Мария-Антуанетта стала первым секс-символом Франции, на полтора века опередив другую австрийскую принцессу, Роми Шнайдер.
Тем временем Людовик XV велел устроить пышные празднества в садах Версаля, чтобы отпраздновать свадьбу своего неблагодарного внука. Почти одновременно с этим в Париже, на улице Ройяль, пятьсот человек было задавлено насмерть во время королевских торжеств.
«Я узнал об этом несчастье, свершившемся из-за меня, — писал дофин. — Оно меня потрясло». Он отдал все свои деньги в помощь семьям погибших. Он был раздавлен этим новым подтверждением того, что на нем лежит проклятие, что самим Небесам не угоден его брак. На две недели он вновь облачился в траур и погрузился в покаянные молитвы.
Но напрасно дофин молился и терзался угрызениями совести — прибытие Марии-Антуанетты стало для него новым потрясением. Вначале он надеялся обрести с ней все радости подчинения — ту сладость унижений, которую прежде его заставлял испытывать старший брат, — но она обманула его ожидания.
Мария-Антуанетта быстро обнаружила тот злополучный груз неврозов, который скрывался за очевидной холодностью и безразличием Беррийца по отношению к ней. Она поняла, что имеет дело с болезненно застенчивым человеком, одичавшим, как брошенный домашний кот. Она была терпелива. Пыталась вызвать его на разговор. Он что-то отвечал, но все его ответы были невыносимо нудными. Когда Мария-Антуанетта попыталась взять дофина за руку, он отдернул руку, когда прошептала ему на ухо что-то шутливое, пытаясь рассмешить, он не понял ее шутки. Он стал еще печальнее при виде дворца, уже слегка обветшалого, где, казалось, каждый камень был пропитан скорбью и скукой.
Последние десять лет королевский двор избегал Версаля, его мрачных коридоров и запущенных садов. Высший свет предпочитал Пале-Ройяль и Старый Лувр. Все известные театры, кафе, салоны сосредоточились в Париже — именно там кипела настоящая жизнь. Но прибытие Марии-Антуанетты все изменило. Ее молодость, красота, врожденная привычка повелевать преобразили старый замок, так что его частым гостем сделался Людовик XV, которого забавляла ревность парижского двора к двору версальскому.
Мария-Антуанетта показала себя той, кем она и была: первой дамой королевства. Людовик XV гордился и восхищался ею, оказывал ей отеческое покровительство. В свои пятьдесят пять лет, уже доедаемый сифилисом и одновременно одержимый проблемой наследников, он смотрел на принцессу с восторгом и ради нее все прощал ее увальню-супругу. «Вам нужны дети!» — постоянно напоминал он.
Но ничего не получалось. Шли годы, а детей у дофина и его жены все не было. Поговаривали о фимозе и о медицинском вмешательстве, которое некоторым образом походило бы на вмешательство Святого Духа, но потом от этой идеи отказались. Одни сплетники утверждали, что у принца слишком большой половой орган, другие — что, напротив, слишком маленький и к тому же искривленный. Памфлетисты наперебой изощрялись, выдумывая всевозможные гипотезы, — предположений было столько, что какое-нибудь из них вполне могло оказаться правдивым.
Но что точно было подлинным, это письмо брата Марии-Антуанетты Иосифа, написанное в июне 1777 года, три года спустя после смерти Людовика XV. Иосиф навестил сестру, чтобы лично выяснить причину проблемы с деторождением. Расспросив ее, он написал своему брату Леопольду:
«У Людовика XVI все в порядке с эрекцией; он вводит член и остается так без всякого движения пару минут, не изливая семя, потом вынимает его, таким же напряженным, и желает супруге спокойной ночи. Не очень понятно, отчего так происходит: у него нет проблем с семяизвержением, о чем свидетельствуют ночные поллюции, но семя никогда не отправляется по назначению. Однако он довольствуется вышеописанным, честно признаваясь, что делает это лишь из чувства долга, не испытывая никакого удовольствия… Его бы надо один раз выпороть, чтобы он изверг семя от злости, как это бывает с ослами»…
— Это есть в сценарии? — перебила Натали Оссер.
— Там еще ничего нет. Я хотел сначала с вами встретиться.
