Сэр Орландо бросил на священника сочувственный взгляд. Им ничего не оставалось, как уйти.
Пока они ехали в карете Трелонея к Патерностер-роу, Иеремия подавленно молчал.
— Мне очень жаль, что наш визит не принес желаемого результата, патер, — сочувственно сказал судья, — для вас даже больше, чем для ирландца, так как вы, кажется, неразумно принимаете эту историю слишком близко к сердцу. Вы сделали все, что в человеческих силах, чтобы снять с Макмагона обвинение, большего вы не можете требовать даже от себя. Ему остается лишь настаивать на неумышленном убийстве и обратиться к привилегии духовного статуса, но, честно говоря, у меня нет надежды, что присяжные окажут ему эту милость.
— Вы будете участвовать в заседании, милорд?
— Так как король пока не назначил преемника лорда верховного судьи Хайда, я буду председательствовать. Обещаю вам, права Макмагона во время процесса не будут ущемлены. Но больше я ничего не могу для него сделать.
Глава тридцать пятая
Зайдя на следующий день к ирландцу в Ньюгейт, Иеремия нашел его в том же состоянии апатии. Он как будто постарел на глазах, черты лица утратили четкость, бескровная кожа посерела, а взгляд стал неподвижным и безжизненным: в нем почти не осталось души. Когда Иеремия увидел его, у него впервые в жизни появилось желание обнять, утешить, прижать к себе, о чем ранее иезуит даже помыслить не мог. Но сейчас ему было так жаль Бреандана, что желание помочь оказалось сильнее боязни человеческой близости.
Ирландец заметно удивился, оказавшись в отеческих объятиях, в которых ему, несмотря ни на что, было очень тепло. Однако он быстро понял, что они означают.
— Вы ничего не нашли, — заключил он.
Простая констатация факта, не стремление, не отчаяние, лишь покорность, отсутствие сопротивления и полная безнадежность.
Иеремия не мог подобрать слов, чтобы поведать о своей неудаче, и начал довольно неловко:
— Остается несколько дней... я еще попытаюсь...
Не глядя на священника, Бреандан возразил:
— Вы сделали все, что было в ваших силах, патер. Благодарю вас. Но, кажется, я родился для того, чтобы меня повесили.
— Вы не имеете права так говорить. Никто не знает Божьего замысла о вас.
— В последние несколько месяцев я узнал, что жизнь может быть и прекрасной. Вы дали мне такую возможность. Но с самого начала я знал — это не может продолжаться долго.
Бреандан запрокинул голову, и Иеремии показалось, что он прячет глаза, не желая обнаружить признаки слабости.
— Рано терять надежду, сын мой, — упрекнул его Иеремия. — Вы еще живы. И несмотря ни на что, исход процесса неизвестен. Присяжные обязаны выслушать вашу версию и только затем решить, виновны вы в убийстве или нет. Если вы сможете убедить их, что не планировали убивать Дина, что потребовали драться в ответ на его провокацию и лишь защищались... Опишите присяжным, как он оскорбил вашу честь.
— Патер, такой человек, как я, не имеет в глазах бюргеров никакой чести.
— И все же расскажите присяжным, что вам говорил Дин. Тогда они поймут, почему завязалась ссора.
— Нет! — резко сказал Бреандан.
Иеремия удивился:
— Почему нет?
Молодой человек отвернулся и уставился в стену.
— Почему вы не хотите сказать, как вас оскорбил Дин? — растерялся Иеремия. — Что в этом такого страшного?
— Я не хочу об этом говорить, — упрямился Бреандан.
— Сын мой, это не самый подходящий момент лелеять уязвленное самолюбие. На кону ваша жизнь, — продолжал настаивать Иеремия.
Бреандан вскочил с тюфяка, на котором сидел вместе со священником. В мгновение ока он совершенно преобразился, в нем не осталось ни подавленности, ни угнетенности. Его переполняли гнев и злость, от которых дрожало все тело.
— Я знаю! — закричал он. — Я знаю, меня казнят, что бы я ни сказал и что бы я ни сделал. У меня нет ни малейшего шанса. Признайтесь же! Или вы такой же лицемер, как остальные?
Иеремия вздрогнул, вынужденный признать, что Бреандан прав, по крайней мере отчасти. Положение обвиняемого являлось безнадежным, если он не мог предъявить свидетелей, снимавших с него обвинение, или истинного убийцу. Но Иеремия отказывался сдаваться и не хотел, чтобы Бреандан опустил руки. Иначе он еще до процесса лишится сил, необходимых ему для оправдания.
— Я не хочу, чтобы вы потеряли мужество, — объяснил наконец иезуит. — До того момента, когда петля захлестнет вам шею, остается немало времени. Только тогда вы будете вправе отчаиваться и проклинать меня за провал. Но до этого вы должны бороться за жизнь и всеми силами поддерживать меня в моих попытках вам помочь.
Бреандан снова опустился на тюфяк. Вспышка безудержного гнева стихла, и огонь в глазах погас. Иеремия не был уверен, что до него дошел смысл сказанного, но по крайней мере духа сопротивления в ирландце он не чувствовал.
— Клянусь, я буду продолжать делать все для доказательства вашей невиновности. Только обещайте мне держаться! — мягко попросил священник.
Он собрался уходить, но еще не дошел до двери камеры, как Бреандан окликнул его:
— Подождите. У меня есть просьба. Вы можете попросить патера О'Мурчу зайти ко мне? Я бы очень хотел исповедаться земляку. Пожалуйста, не обижайтесь.
Иеремия попытался не обидеться, но не смог. Хотя просьба Бреандана была понятна, она все же доказывала, что молодой человек, несмотря на все, что он для него сделал, до конца не верит ему. Он что-то скрывает, и это что-то кажется ему таким ужасным, что он готов скорее унести все с собой в могилу, чем заговорить.
Аморе очнулась от неглубокого сна с чувством неизмеримой утраты, безграничной пустоты и одиночества. Невольно она провела рукой по кровати в поисках теплого стройного тела, к близости которого так привыкла. Но его не было, она была одна. В ужасе она открыла глаза и повернулась на бок; реальность встала перед ней и наполнила ее страхом. Резкое движение причинило острую боль, она вернулась в прежнее положение и глубоко вздохнула. Ребенок, которого она носила, стал почти невыносимым бременем. В своей тревоге за Бреандана она всеми силами пыталась не замечать изменений, происходящих в ее теле, и когда подрастающее существо в чреве болезненно напоминало о себе, приходила в негодование — становилось ясно, что она его заложница. Ребенок мешал ей пойти к Бреандану в тюрьму и быть рядом в беде, как она того хотела. Она неотступно думала о нем, представляла себе, как он, закованный в цепи, лежит на жалком тюфяке, окруженный непроницаемыми стенами и железными прутьями, оторванный от солнца и воздуха, в полной безнадежности. И в случившемся она обвиняла себя, ведь она сама позволила ему, только чтобы быть с ним, в этот проклятый час ходить по лондонским улицам. Наверно, нужно было уговорить его задержаться или послать с ним кого-нибудь из слуг. Она понимала всю бессмысленность этих угрызений совести, но не могла думать ни о чем другом.
