— Хорошо, как угодно, сын мой. Но вам не кажется, что вы должны хотя бы объяснить мне, почему так легко отказываетесь от жизни?
Бреандан сидел на краю кровати, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, и судорожно мял руки.
— Потому что она больше не стоит ни пенни, — резко сказал он. — Я умру в любом случае. Вы знаете, что это так. Но я не хочу, чтобы меня подвели к палачу как овцу, с петлей на шее, чтобы вокруг издевались, плевали и забрасывали меня грязью улюлюкающие зеваки, которые обожают вид смерти и только и ждут, как я повисну на веревке и высуну им язык. Нет, патер, этого я не хочу. Лучше умереть здесь, в темной дыре, но одному, вдали от людей, исполненных ненависти и презрения.
— Но это не единственная причина, не правда ли? Вы не хотите, чтобы она увидела вас на виселице, — мягко прибавил Иеремия.
Бреандан едва кивнул.
— Кстати, сегодня утром она произвела на свет здорового мальчика, — добавил иезуит.
Молодой человек резко повернул голову и посмотрел в глаза священнику со странной печалью в глазах.
— Как она себя чувствует?
— Она хорошо перенесла роды. Но очень беспокоится о вас. Я не сказал ей еще, что вы намерены сделать, но она...
Бреандан грубо перебил его:
— Только не говорите ей об этом. Она этого не поймет точно так же, как и вы.
— Здесь вы, безусловно, правы, — с горькой иронией согласился Иеремия. — Но позвольте мне кое-что сказать вам. Если вы рассчитываете на то, что я помогу вам умереть, то ошибаетесь. Когда завтра утром палач растянет вас на полу и поставит вам на грудь гири, я не подложу вам под спину камень, который переломит вам позвоночник, и не встану на грудь, чтобы сердце быстрее остановилось, даже если так принято. Вам ясно?
Бреандан посмотрел на иезуита сначала с ужасом, а затем с ненавистью. В его глазах вспыхнул гнев.
— Проклятый священник! — прорычал он. — Вы предпочитаете, чтобы они сломили мою волю, но не окажете мне милости быстрой смерти.
— Я хочу, чтобы вы предстали перед судом и боролись за свою жизнь!
— Зачем, черт подери? Чтобы прожить еще пару дней, самых паскудных в моей несчастной жизни? Чтобы меня в конце концов все равно повесили? Нет, больше не хочу.
— Вы пытаетесь спастись бегством. Солдатом вы когда-нибудь бежали с поля боя?
Бреандан опустил голову и сцепил руки.
— Нет, — тихо сказал он. — Но это совсем другое дело.
— От чего вы на самом деле бежите, сын мой? Почему вы не хотите рассказать суду, что случилось в то утро, когда вы встретили Дина? — настаивал Иеремия.
И в очередной раз Бреандан укрылся за непроницаемым бастионом своего молчания.
Иеремия дал надзирателю взятку, чтобы остаться в камере на ночь. Он еще несколько раз пытался переубедить Бреандана, но его слова не возымели действия. Они помолились, и Иеремии удалось убедить ирландца немного поспать.
Когда в рассветные сумерки в замке послышался скрежет ключей, оба были уже на ногах. Иеремия почувствовал, как у него подводит живот, и подумал, что Бреандан тоже должен испытывать голод. Но в ближайшие дни ирландцу почти не придется есть, это продлит ему жизнь. Голод и жажда являлись частью наказания.
— Вы готовы? — спросил надзиратель.
Ему явно было не по себе.
— Да, — ответил Бреандан и встал с кровати.
Надзиратель пропустил их вперед и провел по лабиринту коридоров к внутреннему двору, где располагались лучшие камеры для состоятельных заключенных. Цепи Бреандана звенели по каменному полу. Было слишком рано, и ничто больше не нарушало тюремную тишину. Оки пересекли маленький двор, куда и днем-то проникало мало солнечного света, поднялись на третий этаж и вошли в небольшое помещение — прессовую камеру. Название давало полное представление о ее назначении. Здесь уже ждали Джек Кетч с одним из своих помощников и судебный писец, обязанный вести протокол. Подручный палача взял Бреандана за руку и резко усадил его на табурет возле стены.
— Сядь сюда!
К нему подошел писец.
— Вы Бреандан Макмагон? — спросил он.
Это была формальность, удостоверявшая, что пытке подвергается тот самый человек, которого на нее осудили. Бреандан кивнул.
— И вы по-прежнему отказываетесь предстать перед судом или образумились?
Ирландец невозмутимо посмотрел на него и покачал головой.
Писец велел Кетчу:
— Палач, исполняйте ваши обязанности.
Иеремия видел, как помощник передал палачу скрученный шнур.
— Руки, — потребовал Кетч.
Бреандан, не сопротивляясь, протянул руки. Палач сложил их ладонями внутрь и обмотал шнур вокруг больших пальцев так туго, что тот прорезал кожу и вошел в мясо как нож в масло. Бреандан от боли стиснул зубы и закрыл глаза, но не издал ни звука. Темная кровь выступила из раны и потекла по сплетенным пальцам. По сравнению с теми муками, которые должны были последовать, это была мягкая форма пытки, несмотря ни на что, говорившая о неприязни английской юстиции к ее применению. Большинство строптивцев шнур приводил в чувство, и они сдавались, но Бреандан вытерпел. К нему снова обратился писец:
— Обвиняемый, вы признаете суд? Вы произнесете необходимые слова?
— Нет, — прозвучал упрямый ответ.
Джек Кетч вопросительно взглянул на писца. Тот кивнул. Лицо его покрывала бледность.
— Ну ладно. Мы сделали все, что могли. Приступайте!
Подручный взял инструменты и принялся снимать с арестанта цепи, сплющивая молотом кольца на запястьях и щиколотках, чтобы Бреандан смог продеть в них кисти и ступни.
— Раздевайтесь! — приказал Кетч.
Поколебавшись, ирландец повиновался, стянув сначала льняную рубашку, затем башмаки и чулки. Иеремия принял их.
— Брюки можете оставить, — сказал палач. — А теперь ложитесь на пол.
Палач поставил Бреандана посредине камеры между четырьмя железными кольцами, вбитыми в каменный пол на равном расстоянии друг от друга. Он подождал, пока тот ляжет на спину, присел на корточки, обвязал правое запястье Бреандана короткой веревкой, протянул руку к одному из колец и привязал к нему другой конец веревки. Затем он проделал то же самое с другой рукой и ногами, так что связанный арестант теперь беспомощно лежал на полу.
Иеремия заметил, что, несмотря на холод в мрачной прессовой камере, тело Бреандана блестело от пота. Тонкие черные волоски, покрывавшие его грудь, прилипли к коже, а на лбу выступили крошечные капли влаги. Иеремия заставил себя не отворачиваться, как ни больно было ему видеть эту физическую беспомощность. Он выступил вперед и склонился над ирландцем.
— Бреандан, пожалуйста, будьте благоразумны, — умолял он. — Это безумие. Сдайтесь же наконец.
