Из арки появился полупьяный Степаныч и поволок ее в глубь двора, где рядом с черным ходом кафе между помойными баками и стеной притулилась лавочка.
— Скорее, киска, — дышал он ей в лицо перегаром. — Скорее, поработай губками, сил нет терпеть.
Ирина и Юра не увидели Наташу. Вот уже несколько дней они вообще ничего не замечали. Жизнь для них сузилась, словно бальзаковская шагреневая кожа, и в ней осталось место только для них двоих. Как это получилось, ни он, ни она толком объяснить не смогли бы. Просто была ночь в Переделкине, они сидели молча на террасе, тесно прижавшись друг к другу, ощущая тепло тел и слушая, как тихо подкрадывается осень.
Потом поехали к Голованову и веселились, как могли. А потом, через несколько дней, была ночь в квартире Ирины в Дегтярном переулке, ночь, определившая их дальнейшую судьбу.
Они как-то сразу стали одной семьей: два Ельцова и молодая красивая женщина. Вечерами она листала Юркин сценарий, поражаясь, как быстро и хорошо он пишет. Неведомый поселок на Каспии Гасан-Кули в сценарии становился местом, где, несмотря на дикую жару летом и штормы зимой, выращивают овец, ищут нефть, ловят рыбу. Трудовым был этот маленький поселок, недалеко от границы с Ираном, и люди, жившие в нем, гордились своей работой.
Она никому не признавалась, что полюбила Ельцова сразу, с первого дня, как увидела его. Тогда ее муж притащил Юру в гости. Она слишком хорошо знала своего благоверного, чтобы не заметить, какую острую, но хорошо скрываемую неприязнь испытывает он к гостю.
Ее муж был отличником. Каждый класс в школе он заканчивал с почетной грамотой, возглавлял пионерскую, а потом школьную комсомольскую организацию. Школу окончил с золотой медалью, Институт международных отношений — с красным дипломом. Отец его был известный телевизионный журналист-международник, беспощадно разоблачавший империалистов с голубого экрана. Он попал в обозреватели из международного отдела ЦК КПСС и к журналистике не имел раньше никакого отношения, поэтому так умело доносил до зрителей генеральную линию партии.
Он, естественно, пристроил сына-отличника в ведущую газету страны. Но в доме на Пушкинской площади, в газете, которую в свое время поднял Алексей Аджубей, еще жили традиции подлинной журналистики. Недостаточно было иметь красный диплом и папу со связями в ЦК, требовалась еще одна малость — умение писать.
А вот этого у бывшего мужа не было. Конечно, по материалам иностранной прессы он мог состряпать безликий обзор, над которым потом бились дежурные редакторы.
Но в печати был еще один путь — административный, и Леня быстро занял пост заместителя редактора отдела международной информации. Это был его потолок.
Ирина вышла за него замуж рано, когда Леня учился на последнем курсе института. Он ей нравился, да и кругом говорили ей:
— Не будь дурой, такого жениха упускать нельзя.
Она и не упустила. После театроведческого факультета ГИТИСа ее пригласили на работу в журнал «Театр», в котором она печаталась со второго курса. Ее считали хорошим журналистом и знающим театроведом. Жили они с Леней вполне неплохо до тех пор, пока он не попал в редакцию, где собрались так называемые лучшие перья страны. И когда ее муж понял свою никчемность и творческое бессилие, в доме началась ужасная жизнь. Она не выдержала его бесконечных разговоров о несправедливости, о кознях коллег, не выдержала истерик, вызванных жгучей завистью, и они разошлись. Ирина собрала свои вещи и перевезла их в Дегтярный переулок, где жила в квартире покойной бабушки. Самое интересное, что муж не сказал ей ни слова, у нее даже создалось впечатление, что он рад ее уходу.
За пять лет жизни с Леней она стала одним из ведущих театральных критиков, а это тоже вызывало у него завистливую враждебность.
Развелись они быстро, без взаимных претензий.
Ирина работала, заводила необязательные легкие романы, но постоянно ездила к Женьке, чтобы узнать что-нибудь о Ельцове. Она не могла определить свое чувство к нему, видела два раза в жизни, но человек этот остался в ее сердце. И вот теперь они вместе. Ирину не пугала его разбитая судьба, не интересовало, что будут судачить знакомые. Она просто была с ним.
И Юрий не мог понять, почему эта женщина так внезапно и прочно вошла в его жизнь. Неужели потому, что он вдруг почувствовал ее бабью жалость? Но вместе с тем, за то короткое время, пока они были вместе, он убедился и в ее практически мужской твердости, поразился ее чувству достоинства и трезвому взгляду на мир.
Все эти качества уживались в Ирине вместе с необыкновенным душевным теплом и добротой. Он даже не пробовал сравнивать ее с Наташей, тем более, по предположениям дядьки, та была ему просто подставлена. Их ночная близость была страстной, но бесчувственной. С Ириной все получилось иначе.
Он вдруг вспомнил стихи своего друга поэта Женьки Лучковского:
Октябрь, люблю тебя за верность.
И кланяюсь тебе, как гость…
Осеннее Переделкино, осеннее Переделкино, заповедное место. Сколько счастья принесло оно ему.
* * *
Когда Филина сделали держателем общака, за него проголосовал весь сходняк, собиравшийся в Ростове-папе. Уважаемые воры степенно вставали и называли его имя и кликуху. За много лет эти многоопытные, битые-перебитые люди не слышали о нем ничего плохого. Все знали, Филин честно живет по воровскому закону. Именно он должен хранить бабки и греть воров на зоне. Ему хотели купить кооперативную квартиру в Москве — у Филина, честного вора, своего жилья не было, но он попросил общество спроворить ему домик недалеко от Москвы, рядом с водой.
На том и порешили. Купили у вдовы писателя на его имя скромный домик, оборудовали хранилище в подвале, и начал Филин собирать и делить общаковые деньги. Выбор на него пал еще и потому, что в своих кругах он слыл человеком зажиточным, имевшим деньги, рыжавье и брюлики. Такой не запустит руки в общак, не потратит лишней копейки, а звание держателя было одним из самых уважаемых в блатном мире. Воров Филин не боялся. Да и кто придет к нему? Обидят или на общак посягнут, найдут хоть на Луне и на ножи поставят.
Так он жил, не ведая забот, вместе со своим котом. Летом ловил рыбку, зимой гулял по просекам, раскланиваясь со знакомыми. В писательском поселке его считали инженером, вернувшимся на материк после многолетней работы на Новой Земле.
Но последнее время что-то стало беспокоить Филина. Чувство опасности, сроднившееся с ним на «работе», допросах, зоне, никогда не покидало его, и оно подсказывало: вокруг его дома что-то происходит. Он уже дважды замечал крепких парней в кожанах, топтавших землю совсем рядом с его жилищем.
Однажды, когда он пил чай, увидел в окно троих парней, подошедших к калитке. Филин вытащил из-под матраса наган, сунул его в карман куртки, вышел на крыльцо.
— Вам чего, уважаемые? — спокойно спросил, не вынимая руку из кармана.
— Слушай, дядя, — сказал один, — у тебя телефона нет, нам позвонить надо?
