При Керенском все было повернуто на военные рельсы и, казалось, сулило желанный успех. Приостановилось даже неслыханное летнее отступление армии, заводы и фабрики давали все больше снарядов. Склады и цейхгаузы были забиты оружием, и только одно было плохо: разложившаяся армия не желала воевать.
В знак протеста от отречения императора многие армейцы отказались от знаков различия и, лишенные этих привычных символов власти, потеряли и саму власть. Волнения и митинги в войсках прерывались только атаками неприятеля, и всю армию лихорадило сверху донизу.
В Московском военном округе пили и буйствовали больше обычного. Странные ожидания, тревога и нетерпение реяли в воздухе вперемешку с алыми и желтыми октябрьскими листьями, но высшее военное училище все еще жило старыми традициями по раз и навсегда заведенным порядкам, и марш «Под двуглавым орлом» по-прежнему звучал в особо значимые минуты на парадах и присягах.
Юнкер Звягинцев любил шумные и пестрые московские площади. С молодой страстью Звягинцев грезил о воинской славе, но еще ни один живой женственный образ не замутил чистого озера его души. Все его мысли и заботы вращались вокруг будущего военного поприща и заботы о престарелых родителях.
Его отец, отставной пехотный майор, каждую субботу ходил на поклон к Иверской иконе с просьбой о повышении пенсии, но после отречения Государя умерла и надежда на внезапное чудо, осталась только вера в Николеньку, единственного сына, этой весной поступившего в знаменитое военное училище на Арбате. Оно гордо носило имя императора Александра и считалось лучшим учебным заведением для патриотичного юношества.
Октябрь выдался морозным и ясным. Неярко светило полуденное солнце и весело поскрипывали кожаные портупеи, равнение на знаменосца получилось четким и радостным, как прокатившаяся по строю волна. Эти минуты внезапного восторга и братского единения были особенно дороги Звягинцеву, он радовался согласию и слитой воле и с ликованием отдавал всего себя этому единому слаженному движению.
Бесправные «фараоны» – младший курс обычно принимал присягу через полтора-два месяца после начала занятий. В этот раз курс привели к присяге на месяц раньше, и парад во дворе военного округа прошел нервозно и торопливо, и знаменитый марш и троекратное «Ура!» в триста молодых глоток прозвучали приглушенно и без обычного шика.
В строю выпускников, пришедших поприветствовать вновь поступивших, Звягинцев приметил двух девушек. Это были сестры Поляковы, окончившие частный курс училища.
На фронте женщины-воины уже перестали быть редкостью, и даже при Керенском постоянно находились несколько бойцов из женского Батальона смерти. Диктатор безо всякой усмешки называл его «мой нравственный полк».
После парада всему училищу полагался праздничный обед. При Временном правительстве в училище начались перебои с продуктами, в столовой вместо щей с парной телятиной подавали чечевичную похлебку с солониной. Ради торжества от Тестова было доставлено несколько поддонов с пирогами и кулебяками, но в громадной столовой было непривычно тихо, и только громкий шорох за столом и приглушенный разговор изредка тревожили ротного офицера, но против обыкновения он не делал замечаний.
– Сегодня ночью, после отбоя, будьте готовы, – горячо и быстро прошептал на ухо Звягинцеву юнкер Муромов. Юнкера второй роты отличались широкой косточкой и тяжелым выверенным шагом, от которого дрожал плац и звенели стекла в лавчонках напротив училища. Должно быть, за этот матерый вид, а также за явственные усы и грубую щетину вторая рота получила прозвище «звери», но это были умные и чуткие звери.
«Звери» были вторыми в неписаной училищной иерархии. Вершину это пирамиды занимали «княжата», воспитанники кадетских училищ, дворяне и потомственные военные из майорских и полковничьих семей. В самом низу обретались выходцы из мещан, разночинцев и даже крестьян, то есть презренных «шпаков» – штатских, и соперничество между «шпаками», «зверями» и «княжатами» никогда не стихало. Эта мальчишеская вражда представлялась им настоящей непреодолимой чертой, которую Творец некогда положил между птицами и пресмыкающимися.
За столом юнкер Муромов сидел слева от Звягинцева, теперь Звягинцеву предстояло передать тайное известие ему:
– Сегодня ночью после отбоя… Дежурные обер-офицеры предупреждены… Ночной парад…
Никто не знал, откуда пошла традиция ночных парадов в юнкерских училищах. Пожалуй, только старый дядька, серб Манчич, мог бы рассказать о них что-либо стоящее, хотя во время ночного парада умному дядьке полагалось плотнее припереть дверь своей каморки и не показывать наружу даже кончик красного носа. Любой лишний свидетель подлежал суровой и унизительной каре. В Александровском военном училище сим знаменательным событием обозначалась присяга младшего курса. Что-то таинственное и значимое происходило в ходе этого секретного и абсолютно непристойного действа. Ночное побоище с кровью и легкими увечьями по-другому называлось «гонять бесов», и это заранее страшило религиозных «прасолов» и завзятых «поповен», крестящихся на пролетающих за окнами ворон. В эту ночь полагалось снять нательные кресты, и от этого странного условия даже завзятым атеистам стало немного не по себе.
В спальнях погас свет, но никто не спал, все ждали сигнала дежурного юнкера. После парада на плацу оружие еще не сдали в цейхгауз, и у постели каждого юнкера ожидала сигнала узкая и длинная кавалерийской сабля – настоящее боевое оружие, наделенное суровой тяжестью и надменной простотой. У Звягинцева даже мороз бежал по хребту, когда он вглядывался в ясное зеркальное лезвие и проверял его своим горячим дыханием.
– Для твоей неукротимой славы украшенья были не нужны! Костяная рукоятка без оправы… В темной коже – легкие ножны… – Эти стихи он посвятил своей первой сабле.
Сабля представлялась ему живой, она отвечала ему взаимностью, медленно, чутко привыкая к его руке и уверенной хватке.
По команде дежурного рота вскочила с кроватей. В тесноте спальни, натыкаясь друг на друга, юнкера сбросили кальсоны и нательные рубахи и на голое тело надели портупеи.
Дрожащими от волнения пальцами Звягинцев застегнул портупею с саблей и, смешно путаясь в казенных голенищах, ставших вдруг слишком высокими и свободными, выскочил в коридор. Расталкивая такие же голые, белеющие во тьме тела, он проскочил на обычное место для построения.
– Стой, тюха-матюха! – Муромов напялил на Звягинцева бескозырку с алым бархатным околышем – хоть и без кальсон, но фуражка положена юнкеру даже на ночном параде.
В длинном коридоре корпуса быстро и бесшумно разворачивалось построение по ротам. Из-за распахнутых на ночь фрамуг было нестерпимо холодно, но построение под приглушенные команды дежурных юнкеров шло своим чередом.
– Полк, смирна-а-а! – выкрикнул дежурный. – Напра-а-во! Шашки наголо! Бегом марш! – гаркнул дежурный.
Колонна дрогнула и повернулась к высоким дверям, сквозь которые вполне мог бы проехать конный. С шумом и топотом нагое войско устремилось на второй этаж, где между спальнями второй и третьей роты помещался гимнастический зал. У входа в зал шашки вернули в ножны. Лунный свет пробивался сквозь пыльные окна, и на паркете лежали ровные квадраты.
