Я вновь достал и осторожно развернул сумочку, повернул к ночнику так, что на ее лакированной поверхности проступило множество размазанных отпечатков… В одном месте они были гуще и явственней. В этом месте сумочка когда-то была испачкана кровью.
Бедные мои, наивные старички. Сколько вечеров они, должно быть, обсуждали страшную находку, решая, что делать с ней, чтобы не навредить мне, хотя мне уже навредить было невозможно.
* * *
На зоне я встретил существо, о котором писал Антипыч. Он был почти дебил, «стебанутый» — водянистые глаза, полуоткрытый рот. Хотя, возможно это было притворство… Что-то выморочное, подводно-пучеглазое почувствовали в нем и зэки, оттого и дали ему кличку Гоблин. Выйти на него мне помог Верес.
Но, пожалуй, все по порядку…
После тюремной камеры зона показалась мне местом относительно спокойным и чинным. Здесь отбывали наказание осужденные на срок свыше пяти лет. В бараке были и воры-рецидивисты, и братва, и расхитители в особо крупных размерах, и наркоторговцы, и бытовые убийцы. Под последние три категории попадали самые разные люди. Лично я был знаком с бывшим адвокатом.
Блатные называют адвокатов «дорогой игрушкой» и жестоко преследуют попавших в лагерь служителей Фемиды. Поэтому о вольной жизни «адвоката» знал только я.
Куравленко преуспевал, имел шестисотый «мерс», две пятикомнатные квартиры, какие-то часы за пять тысяч баксов, о которых он вспоминал с особой нежностью. То ли принципиальность подвела некогда рьяного сотрудника секретных служб, то ли жадность сгубила, но он взялся за одно каверзное дело, не внемля угрозам и предупреждениям коллег. В результате в багажнике его «шестисотого» нашли пять килограммов героина и прокурор вмазал ему «три Петра» с конфискацией имущества. Так что из «дорогой игрушки» Куравленко сразу стал лагерной «акулой», благодаря своей тяжеловесной статье. Люди тонкой души, попав в лагерь, всеми силами стараются оградить свой внутренний мир, спастись от вторжения отвратительной действительности. И делают большую ошибку. Отрешенность и неприятие реальности наказываются в лагере довольно жестокими методами. Заметив в адвокате остаточную привязанность к материальным благам, мечтательность и меланхолию, братишки взялись его перевоспитывать, для чего ежевечерне кромсали на куски адвокатское одеяло. Одеяла горят практически бездымно, и небольшого клочка хватает, чтобы после отбоя вскипятить кружку чифиря. За испорченное одеяло адвокат расплачивался с «гадиловкой» из своего кармана, но и этого оголтелым «воспетам» показалось мало.
— Эй, брателло, подбрось сигареты в карман. Вон моя шаронка, слева… — как-то невзначай окликнул адвоката Смерш, вечно ухмыляющийся «балдежный пацан», шустрила рулевого. Смерш был соседом адвоката по нарам.
— Потом выйдем, покумарим вместе… — простодушно улыбаясь, продолжил он.
О том, что у адвоката водились «бабки», было известно всему бараку. Даже свое, по понятиям, роскошное место на нарах он выкупил у рулевого за чистую зелень. В карты адвокат не играл, «на спор» не покупался и выманить у него деньги законными способами не представлялось возможным. Оставался розыгрыш.
Адвокат уныло поплелся класть сигареты.
Молодые зэки азартно задвигались на нарах, предвкушая спектакль. Бывалые, из мужиков, с отвращением отвернулись, чтобы не видеть того, что будет дальше.
Минут через десять Смерш соколом слетел с верхней полки и, запустив пальцы в нагрудный карман, аж перекосился от отчаяния.
— В натуре, братва, бобло пропало! Вот здесь триста баксов лежало… Кодляк свидетель, — Смерш рыдал и комкал на груди майку.
«Да, беспредел…» — качали головами блатные.
И адвокат безропотно простился с кровными, заныканными глубоко в наволочку «зелеными», остатками своих астрономических гонораров. Позднее он оставил призрачный мир, потерянный навсегда, и стал обыкновенным заскорузлым лагерным работягой. Но в целом «белые воротнички» довольно редко попадают в зону, разве что за очень большие прегрешения.
В «Воркутинской вышке» не было узников совести, не считая нескольких ваххабитов, и, в основном, сидел самый что ни на есть густопсовый «криминал». Заключенных было больше двух тысяч. На две тысячи зэков стучали две сотни «гадов», доносителей, и о любой провинности или нарушении внутреннего распорядка сейчас же доносили сотрудникам режима. Из пятнадцати бараков один был отдан под санчасть. Бараком усиленного режима значилась «восьмерка». Это была так называемая «правиловка», где отменялись многие законы и обычные льготы лагерной жизни.
В каждом бараке было человек по сто пятьдесят. Шконки были устроены в три яруса с узкой «пропастью» между рядами. Но места всем не хватало. Тем, кто спал на холодном полу, по лагерному, «ковре», постельного белья не выдавали, полагались только байковое одеяло, матрас из опилок и подушка-гнилушка. С октября по апрель я корчился на холодном полу, пока не освободилось место на шконке. В сильные морозы тонкое «армейское» одеяло хрустело от наледи, подушка примерзала, и я не мог отодрать ее от пола. «Сквознячок», нижнее белье, тоже не выдавали, но при наличии денег все это можно было купить на складе за наличные. Но именно в неволе, как нигде, узнаешь цену простым человеческим утешениям: полной пайке, бане, стрижке, белью из прожарки, свежей простыне, по лагерному, «невестке». А уж о «роскоши человеческого общения» и говорить не приходится.
Все же зима была относительно спокойным временем. Сонная охрана из солдат-срочников следила вполглаза: по зимней тундре далеко не уйдешь. И рацион с учетом морозов был покалорийней.
Мне повезло, блатных в бараке было немного, они держались особняком и не чинили особых неприятностей «быдлу». От работы блатные откупались, либо просто отказывались выходить, грозя беспорядками, и администрация закрывала глаза на эту особую касту. В промзоне делали кирпичи и тротуарную плитку. «Стрижи», пожилые заключенные, шили арестантские робы, варежки из мешковины и милицейскую форму для МВД.
Долгое время я работал в столярном цеху. Мы гнали сырую горбатую «вагонку», сколачивали гробы и дверные блоки, собирали филеночные двери. Перчаток у меня не было, вернее, их кто-то постоянно уводил из-под моего носа, поэтому руки у меня были в глубоких занозах и царапинах.
Ляга изредка баловал меня посылками. В одной из дачек даже оказались новые щегольские очки, взамен старых с треснувшим стеклом. Одев позолоченные «рамочки», я сразу «выложился» среди сокамерников, то есть обнаружил свое неоконченное высшее и, невзирая на затравленный лагерный вид, выглядел почти интеллигентом.
«У фрея должны быть гладкие руки», — загадочно обронил «наш рулевой», Умный Мамонт, когда в бараке засверкали мои окуляры.
— Вот что, бичок (бич — это лагерная аббревиатура, иначе «бывший интеллигентный человек»), хватит тебе веточки мозолить.
Вскоре меня перевели «придурком», то есть разнорабочим в «помойку», лагерную столовую, где я носил воду, таскал мешки с овощами, чистил картошку, мыл чаны и кастрюли и как бывший студент-медик был обязан еженедельно бороться с «сожителями»: крысами и тараканами.
