* * *
Ляга аккуратно исполнил мою просьбу, он нашел адрес Глинова Никанора Ивановича.
Глинов жил в маленьком городишке, почти на границе области. Старенькие обшарпанные пятиэтажки выстроились рядками, как буханки на поду. В захламленных человечьих норах тлели тусклые лампы, от этих мерклых огоньков становилось еще темнее и неприютнее. Ветер рвал с чахоточных деревьев остатки листьев и швырял их в бездонные лужи. Логовище Глинова я отыскал в десятом часу вечера. Звонок был когда-то вырван из стены «с мясом», и я неделикатно пнул дверь. Она была не заперта.
Мрачный, опухший субъект рассеянно выслушал мое невразумительное вступление, почесывая грудь под пропотевшей тельняшкой.
— Командир, ты на часы смотрел? Отвали… Завтра придешь…
Он мало изменился за эти годы. Все тот же дремучий медвежий взгляд, расплющенный нос и тяжелые литые челюсти. Семь лет назад он был коротко, по-армейски, подстрижен, теперь — бровей не видать из-под нечесаной шевелюры. С ходу я ничем не смог заинтересовать его. Он уже собирался выдавить меня широкой грудью обратно в коридор, но я боком втерся в его берлогу, бормоча извинения. Скользнув по мне тяжелым невидящим взглядом, он все же впустил меня.
Самым теплым и обитаемым помещением в квартире Глинова была кухня. Воздух здесь был горек от табачного дыма и спиртовых паров. Хозяин, раскрасневшийся от духоты, бродил по кухоньке, на ходу поигрывая мускулистым торсом.
Глинов трапезничал прямо на широком подоконнике. Здесь же одиноко стояла початая бутылка водки. Пованивало балтийской сельдью. На зоне селедку за сытность и высокий колораж называют «гидрокурицей». Ее ржавые останки были распластаны на газете, рядом лежал кусок черствого хлеба. Весь этот натюрморт, достойный русского постсоветского модерна, дополнила пара граненых стаканов из простого стекла — дизайнерский шедевр скульптора Мухиной, важное дополнение к ее знаменитому «Рабочему и Колхознице».
Судя по всему, я застал Глинова за привычным ужином. Ляга намекнул, что он уже уволился из органов и, по старинному обычаю служилых людей, подрабатывает сторожем. Но мент — звание пожизненное. Первые минуты нашего разговора у меня было щекотное чувство, что его маленькие карие глазки просвечивают меня насквозь, как рентген, и на его внутреннем экране четко проступают: тугой бумажник, автомобильные ключи, липовые документы и спрятанная на груди, под плащом, завернутая в прозрачный целлофан сумочка Наи.
— Никанор Иванович, мне посоветовали обратиться к вам, как к человеку честному, глубоко порядочному.
Дергая кадыком, Глинов с журчаньем вливал в гортань водку, и казалось, не слушал меня.
— Я знаю, у вас будут затраты, поэтому возьмите, пожалуйста, эти деньги. Здесь и ваш гонорар, если мы с вами столкуемся… Мне необходимо снять отпечатки с этой сумочки и сличить их с материалами по делу об убийстве Натальи Васильчиковой. Это было семь лет назад в Бережках, если вы помните.
На этом месте Глинов издал неприятный звук. Он отставил стакан и уперся в меня взглядом. На скулах заиграли белые желваки.
— Где редик?
Я протянул ему сумочку.
— Да, красивая была девка, мясникам жалко было отдавать, они на теплое падки…
Я вздрогнул от внезапно всколыхнувшейся ненависти. Проклятый Глинов знал, что говорил. Даже в Древнем Египте умерших молодых женщин и девушек отдавали в руки жрецов-канопов только на четвертый день, для жаркого климата этого достаточно, чтобы защитить труп. Я кое-как собрался с мыслями и выдавил:
— Я надеюсь, вы все поняли? Так я заеду к вам недели через две. И еще небольшая просьба, за отдельную плату, разумеется. Найдите мне адреса ее родственников.
— Чьих родственников? — Глинов сузил и без того маленькие глазки. — Это еще зачем?
— Не зачем, а почему… Улавливаете разницу?
Я был уже в дверях, когда он проскрипел:
— Забери эту слизь… — он швырнул через стол пачку «зеленых». — Узнал я тебя… Садись… Ты думаешь, если я — мент, выдел следячий, то и сердца нет…
Через полчаса, до конца выдув бутылку, он, не глядя в мои глаза, без всякого выражения произнес довольно длинный монолог:
— Хочешь знать, не мучит ли меня совесть? Нет, не мучит. Я бы мог тебе и «зеленый билет» в один конец выписать. Знаешь, когда к стенке ставят, на лбу такой крест зеленкой выводят, и палач в маске, чтобы даже свои в лицо не знали. Так вот, как говорится, для ясности… Насчет тебя у меня сомнения были…
Он обхватил тяжелую лохматую голову и затрясся от злого смеха и рыданий. Видимо, его, наконец-то «пробило».
— Ну не мог я иначе, не мог… Веришь? Все было против тебя. Ведь это же неспроста… Кралю твою ведь еще и после смерти оприходовали… Я сам «повторку» запрашивал, искал, за что зацепиться… Вещдоки хотел перепроверить, да их уже и в помине не было… И по первому случаю все совпало, даже группа крови у тебя и у того козла одна оказалась. Это сейчас всякие хреновины берут на пробу, ДНК там всякие… А семь лет назад все проще было и дешевле… А вот как ты из лагеря «рога заломал», хоть убей, не понимаю. Из «особняка» не рванешь, лось ты мой буланый… Ведь я потом тебя искал, когда того мудака взяли… Хотел дело довыследить. Ответ через год пришел: «выбыл по смерти…» Так ты что, воскресе из мертвых?
Да, мое «спасение» было вполне полноценным чудом. Но рассказывать об этом Глинову желания не было.
* * *
Все началось с драки в «Правиловке», бараке усиленного режима. К восьмому бараку у абверовцев было особое отношение. Я был свидетелем, как туда «запускали фазана»: подсаживали больного с открытой формой туберкулеза. Летом в каждый барак ставили бак с тепловатой гнилой водой. На цепи болталась осклизлая кружка, одна на всех. Каждый новый месяц только подтверждал печальные слова Воркуты: «Отсюда нет выхода, здесь с каждым могут сделать все, что угодно». А вы как думали, лагерь — не санаторий, и особенно беречь опасных преступников абверовцы, и в их лице все людское сообщество, не собирались. Зэки и «гадиловка» находились в состоянии беспрерывной «холодной войны». Но иногда страсти намеренно накалялись.
С новым этапом в лагерь прибыл «чернослив»: кавказцы всех мастей, бывшие боевики вперемежку с уголовниками. Администрация решила дожать нацистов, которые держались кучно, смертно били стукачей и упорно не желали выполнять нормы или хотя бы «кормить» администрацию.
Зимой в восьмой барак запихнули несколько десятков мусульман. Своего «гадиловка» добилась. Битва была долгой и кровавой, абверовцы, прежде чем соваться в барак, вызывали подкрепление из «внутренних войск». Верес был сильно ранен во время штурма барака и до весны отлеживался в больнице.
К тому времени Умный Мамонт провел сложный кадровый расклад и меня перевели в санчасть медбратом. По сравнению с санчастью, столовка была просто райским местом. Больничка была под завязку напихана наркошами в стадии ломки и субъектами с «высохшими трубами». Кровь уже не поступала в сузившиеся от наркотиков вены и наркоманы испытывали зверскую боль. Кроме того, зэки массово травились некачественными наркотиками. На лагерном языке это называлось «тете Ханум совсем плохо». Ни я, ни вольнонаемный врач не знали, что с ними делать. Средств для их лечения не хватало, и в больничке царил настоящий бедлам.
