Антипыч никогда не принимал роды в Бережках, там рожать было уже некому, но однажды он обмолвился, что послед нужно зарыть под порогом дома, там, где не ступает нога человека и зверя. Человек, связанный с землей и домом первой кровью и родовой плотью, никогда не забудет родины и эту кровную привязанность невозможно разорвать.
Айога вскоре вернулась. С собой она притащила целую шкуру снега. Она развернула спящего ребенка и принялась обтирать крохотное мохнатое тельце снегом. После она обтерла снегом живот и ноги Тайры. Освободившись от своих акушерских забот, она что-то бросила на тлеющие угли и принялась жарить, часто переворачивая «ножом». В чуме запахло горящим мясом. Оказалось, старуха жарила послед. Она силой заставила Тайру съесть большую часть, остатки съела сама.
Судя по летописям, славяне когда-то «ядаху» «женски извороги». Обычай, ужаснувший христианского летописца, был продиктован инстинктом сбережения плоти. Этот обычай родился в трудные времена, когда кусок мяса равнялся жизни. Так обряды, дикие и отвратительные с точки зрения цивилизации, часто оказываются единственно спасительными, а значит и вполне святыми.
На следующий день в чуме появилась маленькая люлька, стачанная из кусков бересты. Айога набила ее сухим мхом. Этот подстил заменял новорожденному подгузник. Оказалось, что Тайра родила девочку, а не мальчика, как сначала показалось мне. Имя ребенку пока не давали, из разговора я понял, что женщины ждали приезда Оэлена.
В эти дни с Айогой случилось небольшое трагикомическое происшествие.
Надо сказать, что Айога не была завзятой пьяницей и к заветному флакону притрагивалась крайне редко, так как в глубинах тундры пополнять запасы амброзии не представлялось возможным. К тому же Оэлен не поощрял ее увлечений, полагая, что это плохой пример для молодежи. Чтобы задобрить шамана, Айога с напускным благоговением опрыскивала костюм Оэлена водкой, кормила духов. Запомнив мое дерзкое обращение с «огненной водой», старуха решила спрятать от меня остатки своего сокровища. На вершинах сопок снег исчез раньше, и в тундровом покрове обнаружилось множество нор. В одно из отверстий Айога спрятала бутылку. Изредка она наведывалась к тайнику и, как истинный романтик процесса, в одиночестве прихлебывала водку мелкими птичьими глоточками, задумчиво глядя на весенние облака. В одно из таких посещений к ней подкрался бродячий сорк. Иле были уверены, что сорк, поймав женщину, непременно воспользуется ею, а после съест. Айога не собиралась сдаваться: со всей силы старушонка саданула бутылкой по медвежьему черепу. Удар такой силы не мог повредить зверю, но бутылка разлетелась вдребезги. Раскрытая пасть и глаза сорка оказались залиты сорокаградусной. От непривычных ощущений зверь сразу же отпустил Айогу, и она, полуживая от страха, побежала в стойбище. Сорк преследовал ее на заплетающихся лапах почти до дверей чума. Потом уселся на землю и обиженно заревел, вытирая залитые водкой глаза. Распробовав, он принялся поочередно сосать и вылизывать лапы. Войдя во вкус, он решил прекратить преследование добычи, хотя до нее было лапой подать, и вернулся на то место, где была пролита водка. Мы не спали всю ночь, готовясь к обороне, но сорк не возвращался. Не пришел он и на второй, и на третий день. Оказалось, медведь съел весь снег и мох вокруг бывшего тайника и напрочь забыл о легкой добыче. Извилистая цепь следов уводила в тундру.
В один из влажных вешних дней вернулся муж Тайры, с собой он пригнал несколько пустых нарт. Были даже нарты с крытым верхом для ребенка. Нарты у иле тоже собраны «без единого гвоздя», как все гениальные изобретения человечества. Копылья, выточенные из оленьих рогов и изогнутых корней, вставлены в углубленья на деревянных полозьях. Все детали стянуты крепкими ремнями из оленьих шкур. При езде нарты скрипят и стонут, а при внезапных толчках и ударах грозят разлететься на части, но никогда не ломаются ИЗ-ЗА своих свободных сочленений.
Молодого оленевода звали Угой. Он был невысокий, но статный, ловкий в движениях. Маленькое скуластое лицо, обтянутое смуглой, морщинистой от ветров и морозов кожей, было живым и сообразительным, разрез темных блестящих глаз — узким, продолговатым, но без монгольского «косоглазия». Скобка редких усов придавала мужественность мелким, но правильным чертам. Глядя на своего спасителя, я подумал, что иле — пришлый народ. Лица большинства обитателей Севера мясистее и грубее, развитый подкожный жир надежно защищает их от промерзания; это без сомнения — аборигены. Иле, по всей видимости, пришли из азиатских степей тысячелетия назад и почти не смешивались с соседями. Иле осторожно общались с саамами, ненцами и с народом «ня», живущем на Таймыре. «Ня» — это нганасаны — самый северный народ на земном шаре. На языке иле «ня» означало «друзья».
Жадную старуху Угой наградил целым мешком подарков. Жене он привез крохотное круглое зеркальце в пластиковой оправе, но старуха тотчас отобрала игрушку. Выложив подарки, мужчина невозмутимо улегся у огня и заснул. Новорожденная дочь не произвела на него никакого впечатления.
Оэлен приехал в стойбище вслед за Угоем. На рассвете над чумом пролетела большая белая птица, и шаман назвал девочку Йага, что означает тундровый лебедь, он изредка долетает до этих широт.
Я осторожно приглядывался к Оэлену. На языке иле его имя звучало по-другому. Что-то вроде Оыленте-годе. Был ли он пожилым человеком или глубоким стариком, я до сих пор не могу определить. Оэлен говорил, что шаманы не имеют возраста, потому что их сила зависит от другого. Лицо у него было безволосое, почти детское по своему простодушному выражению и одновременно сосредоточенно-мудрое, познавшее и печаль полярной ночи, и откровение одиночества. В его одежде преобладали светлые тона, насколько это возможно при «копченой» технологии изготовления. Свой шаманский кафтан, украшенный темно-синими рисунками, рунами и вышитым красной шерстью «древом жизни», он надевал только перед началом камлания. Полы кафтана были обшиты песцовыми хвостами. На голове плотно сидела корона из кожаных полос с шишаком на макушке. На шишак была насажена детская игрушка — маленький пластмассовый медведь, найденный на морском берегу или выменянный у соседей. Это был дух-хранитель. На ногах красовались белые пимы. Шаман называл их своими «оленями».
На поясе Оэлена висел кожаный мешочек с особо ценными предметами его ремесла. Все эти камни, звериные зубы, полированные «зеркальца» и костяные трубочки нуждались в постоянной близости «хозяина», и отлученные от него, теряли силу.
В последнюю ночь мы спали вместе с Угоем и женщинами под пологом из шкур. Оэлен прилег у очага на белой оленьей шкуре. Иле прекрасно ориентировались по восьми сторонам света. Вообще чувств у «оленных» людей гораздо больше, чем у сиртя. Свою белую шкуру даже полярной ночью Оэлен укладывал головой к Востоку. Угой не мог скрыть радости от долгожданного свидания с женой, и старуха одобрительно покрякивала, лежа рядом с молодыми.
На следующий день женщины разобрали чум. Старуха забрала с собой огонь в старой консервной банке, набитой мхом. На холме, на месте зимнего жилища осталось только костровище, в стороне валялись лишние нарты и темнела высокая пирамида сброшенных оленьих рогов — примета стоянки. На севере кости сгнивают медленно, судя по нижнему ярусу рогов, этой стоянке было уже много столетий. Обомшелые кости словно вырастали из сухого бурого мха. Прямо из этой чащи рос костлявый, перекрученный ветрами кустарник.
