В руинах Пайвы Оэлен велел искать шаманский камень. Он предупредил, что чем дольше я буду звать камень, тем лучше: в каждом камне есть зародыш человека, и камню тоже надо дать время выбрать меня.
Я нашел камень на берегу у кромки моря. Это был осколок хрустальной друзы, и пятка его была неровная, расколотая, но кончик безупречно правильный, шестигранный, узкий, как острие копья.
Каждый шаманский камень имеет свое имя и символ. Символ кварца — снежинка, или звездочка из шести лучей, по числу граней.
Мой второй шаманский камень напоминал бурый гранит. Я нашел его в конце лета, через месяц пути от Пайвы, вблизи скалы, разрушенной ветрами и морозом. Под лучами полуденного солнца скала поблескивала, словно плавилась. На свежих сколах камней проступали блестящие капли, похожие на темную кровь. На вершине скалы сидел черный ворон в блестящем оперении и чистил клюв.
В здешней мелководной шумливой речушке я видел на дне и в морщинах камней настоящий золотой песок, но Оэлен запретил собирать «силу солнца».
Камень, который мы искали, иногда называют «лопарийской кровью», более точного определения я не знаю. Если этот минерал нагреть на солнце или просто подышать на него, он меняет цвет и начинает «кровоточить».
Название горы переводилось с языка иле, как Скала Воплей. Жуткое название заинтересовало меня. Оэлен долго отмалчивался, но вечером, у костра, все же спел мне песню о великом шамане Эйве, который погиб на этой скале. Бубен Оэлена глухо подвывал песне. Звуки тонули в низком влажном тумане. Шаман пел, закрыв глаза и подняв лицо к небу. Я перескажу эту историю так, как смог запомнить и понять ее.
«Было так: множество сиртя приплыли в эти края на большом „найяке“. Они хотели, чтобы иле сожгли свои амулеты и поклонились Великому Духу сиртя. (Замечу, что это вполне могло случиться несколько столетий назад, когда норвежский король Олаф Тюргвальсен занимался рьяным насаждением христианства среди северных народов.) В те времена народ иле был силен и многолюден. Сиртя зазвали всех шаманов на пир в большом белом чуме. Пир был обилен яствами и питьем. В разгар пира сиртя, презрев святость гостеприимства, закрыли все выходы и зажгли чум. Все шаманы сгорели живьем, за исключением одного. Эйва был молод. На плече его всегда сидел черный ворон. Эйва был сильный шаман и вовремя распознал ловушку. Он бежал вместе с дымом.
Вновь пришла весна. Эйва собрал людей и явился на вешний праздник сиртя. Окутав себя туманом, мстители окружили стан сиртя, но духи пришельцев оказались сильнее. Людей Эйвы схватили и привязали к скале, там, где она покрывалась водою во время прилива. Тут они и погибли, а скала с той поры зовется Скалою Воплей. Один Эйва не погиб под водой. Увидев это, сиртя во что бы то ни стало решили покорить Эйву. Они хотели силой заставить шамана поклониться своему Духу. Сиртя сожгли шаманский костюм Эйвы, надеясь лишить его силы. Потом Эйву привязали за руки и ноги к кольям, вбитым в расщелины скалы, и на обнаженный живот поставили жаровню с пылающими углями. Но Эйва терпел муки и восстанавливал сожженное тело, пока его не пережгли пополам. Но жизнь не покидала его, и несколько дней на скалу текла его живая кровь.
С тех пор у иле не было таких сильных шаманов. Скала Воплей покрывается кровью каждой весной в день его гибели, через неделю после первого вешнего полнолуния, и ворон сидит на плече Эйвы, хотя прошло уже незапамятно много лет».
Кусочек этой скалы вошел в мой шаманский узелок. Оэлен был последним шаманом народа иле, его правителем, духовным лидером, первосвященником в короне из оленьей кожи, украшенной и шляпками медных гвоздей. Но я уверен, что ни один правитель сиртя последнего тысячелетия, законный монарх, узурпатор, председатель Верховного Совета, и даже президент, не любил свой народ так же жертвенно и мудро, не защищал его с такой трагической обреченностью, как Оэлен.
* * *
Гудели и подмигивали датчики, по виниловым трубкам и капельницам струились растворы, а я дремал, убаюканный мерным гудением и бульканьем.
Во сне я плыл вместе с Наей в кожаной лодчонке, напоминающей каноэ или байдару. Она сидела на корме, а я греб веслами и все время оборачивался, чтобы видеть ее. Она была укутана в серебристый песцовый мех и две туго заплетенные косицы спускались на грудь. Вокруг лба темнел замшевый ободок с висячими нитями бисера. Такую прическу и украшения носила Тайра. Невдалеке темнел остров. Берег его был завален оленьими рогами. Это был остров Мертвых. Много столетий жители Севера привозили сюда оленьи панты в жертву духам. На рогах трепетали яркие лоскутки и обрывки цветных нитей. Когда я оглянулся назад, Наи уже не было в лодке. Я звал, кричал, заглядывал в темную воду. Озеро и остров заволокло тьмой. Высокая женщина в белой одежде, неуверенно ступая, уходила вглубь острова. Она шла медленно, не оборачиваясь. Она была одета как северянка, и ее белая кухлянка таяла в темном облаке.
Я проснулся с чувством непоправимого горя. Была глубокая ночь. В лаборатории мигало тусклое ночное освещение. Тело Наи нежно розовело во тьме.
Я так и не научился верить снам, хотя, по уверениям Оэлена, это были верные знаки от моих помощников, зверей Верхней Тундры, выбравших меня хозяином и теперь отдающих мне свою свободу и силу. Это были северные ангелы-хранители. Найти своих животных было гораздо труднее и опаснее, чем обрести шаманский камень.
Помню, Оэлен предупредил меня, что вернется не скоро. Он уехал вглубь материка по остаткам рыхлого осевшего снега. Там, где вчера пролетели его нарты, на следующий день уже темнел оттаявший мох и торопливо расцветали полярные цветы. По нашим следам стремительно шла весна. Со слов шамана я понял, что должен остаться наедине с глубокими древними страхами. Самый опасный из них — «волк с длинной пастью». Стоит лишь подумать о нем, и он неслышно подкрадывается и впивается в затылок зубами. Каждый хоть раз в жизни чувствовал за спиной его дыхание.
Я остался один без пищи, огня и укрытия. Только так человек может услышать голоса предков, только так его слышат в Верхней Тундре. На второй день на меня нашло какое-то помрачение. Мне показалось, что я олень, весенний бык-трехлеток, уже потерявший один тяжелый рог, и оттого мою голову все время клонило набок. Помню, я жадно принюхивался к ветру и прядал ноздрями. Больше всего меня интересовал сочный мох. Волны запахов обтекали меня: оттаявший ягель, гниющая рыба, нагретые камни, все источало сильный приманчивый запах. Желтое солнце пекло мою лохматую спину, и шерсть густо парила. Северные олени медлительны и степенны, но мой был молод и силен, он стучал рогом о камни и, чувствуя нестерпимый зуд на месте выпавшего рога, чесал голову обо все что ни попадя, он фыркал и разбрызгивал воду копытами, и мерил берег покачивающейся рысью. Я был помешанным гоном оленем карибу, несущим солнце в обломанных рогах. Но Оэлен говорил, человек, превратившийся в животное, лишь исполняет его танец. Во время танца человек берет силу животного и вспоминает о своем родстве. Человек не умеет так радоваться солнцу, как радуются и встречают его звери. Три дня все вокруг меня было живым, даже камни в моем шаманском узелке разговаривали, пели и сияли во тьме. Меня настигло краткое помешательство, вернее, откровение. Сорванные одежды мира больше не скрывали его нагую суть: все в мире было Свет! Отлитый в разные формы, похороненный в смертной материи, всегда оставался тем, что он есть, сохраняя свою божественную природу, подобно шаманскому камню.
