— Я была ошеломлена. Я не могла поверить, что это произошло. Тем не менее мне пришлось в это поверить, потому что я слышала его дыхание. Ужасно неприятный звук. Сверкнула молния, и я убедилась, что он действительно находится в моей комнате. Он стоял близко, как какое-нибудь кошмарное видение. Матрас просел, когда он забрался на мою постель. «Амелия, — прошептал он, — Амелия». Я была будто парализована, не могла пошевелиться. Я чувствовала на себе тяжесть его тела, его губы на своем лице, жесткие усы царапали мне щеки. Потом он впился губами в мои губы. Я не могла дышать… Я не могла дышать… Я задыхалась и начала…
Грудь мисс Лидгейт вздымалась. Она подняла левую руку. Это было вялое, слабое движение, как будто водоросли подхватил неторопливый ручей. Подавив кашель, она попробовала продолжить.
— Это было… — Она снова закашлялась. — Это было…
Внезапно ее глаза резко открылись — как у куклы. Они были неестественно широко распахнуты и смотрели в одну точку. Радужные оболочки цвета олова перемещались слева направо, рассматривая потолок, потом опустились посмотреть на то, что находится у ее ног. Вдруг, с неожиданной грацией, Амелия Лидгейт спустила ноги с кровати и села, опершись при этом на обе руки. Либерман заметил, что пальцы ее правой руки так же крепко схватились за кровать, как и пальцы левой. Больничное платье соскользнуло с плеча, обнажив бледную кожу и нежный изгиб маленькой груди. Девушку было не узнать: в ее внешности было что-то легкомысленное, почти небрежное. Прядь волос упала ей на лицо, но она не попыталась убрать ее. За рыжими локонами Либерман видел глаза мисс Лидгейт, отливающие тусклым металлическим блеском. Она смотрела на него неподвижным, изучающим взглядом.
Либерман не давал ей команды проснуться, но даже если бы он это сделал, выходя из гипноза, люди обычно просто открывали глаза и не шевелились. Амелия Лидгейт повела себя неожиданно, открыв глаза и сев безо всякого указания доктора. Либерман не до конца понимал, что происходит. Прежде чем он успел принять какое-либо решение, она спросила:
— Кто ты?
Ее голос звучал более решительно, чем обычно. К тому же, она задала вопрос по-английски.
— Я ваш врач, — ответил он по-немецки.
Либерман видел, что она не поняла его.
— Я спросила, кто ты? — Мисс Лидгейт тщательно выговаривала каждый звук, как при разговоре с глупым ребенком.
Либерман немного отодвинулся и повторил, на этот раз по-английски:
— Меня зовут доктор Либерман. А кто ты?
— Я? — Амелия Лидгейт посмотрела вниз, на свои ноги и поболтала ими. Затем она подняла голову, откинула волосы с лица правой рукой, обнажив безумный оскал. — Меня зовут Кэтрин.
32
Концертная площадка под открытым небом располагалась около ресторана «Прохаска». Карл Уберхорст сидел в одном из первых рядов, наслаждаясь игрой Венского женского струнного оркестра — маленького ансамбля всего из девяти музыкантов. Уберхорст не был большим любителем музыки. Он узнавал знаменитые произведения Штрауса и Ланнера, но больше почти ничего. Он присутствовал там не ради музыки, а ради руководительницы оркестра, фройляйн Цёхлинг.
Она не была такой ослепительной красавицей, как фройляйн Лёвенштайн, но что-то в ней притягивало Уберхорста: ее гордая, почти дерзкая манера держаться, то, как она качалась вперед и назад, водя смычком по скрипичным струнам.
Он случайно увидел этот оркестр, проходя по Пратеру несколько дней назад, и, уже миновав его, решил вернуться. Ему как будто ненадолго открылись врата рая. Женщины в закрытых белых платьях с золотыми поясами походили на ангелов. В какой-то момент фройляйн Цёхлинг посмотрела ему прямо в глаза. Взгляд ее был настолько выразительным, что он отвел глаза, смущенный и пристыженный.
Оркестр закончил играть «Голоса весны», и аудитория взорвалась аплодисментами. Фройляйн Цёхлинг поклонилась и жестом пригласила своих коллег встать. Уберхорст заметил, что у всех женщин волосы были стянуты сзади одинаковыми желтыми бантами. Женская красота причиняла ему боль.
Почему, фройляйн Лёвенштайн решила доверить ему свой секрет? Почему не кому-нибудь из остальных?
Его долгом было защитить ее честь, но в то же время информация, которой он владел, представляла значительный интерес для полиции. К тому же, если он расскажет им правду, его, наверное, перестанут подозревать. Но, даже думая об этом, он чувствовал себя предателем. Может быть, на сеансе он поймет, что ему делать? С другой стороны, возможно, лучше продолжить свои эксперименты с замками….
Аплодисменты постепенно стихли, и оркестр фройляйн Цёхлинг снова занял свои места. Сама руководительница подняла скрипку и, взглянув на коллег, заиграла веселую польку.
Но концерт больше не доставлял Уберхорсту удовольствия. Он тяжело дышал, лоб его покрылся капельками нота, от волнения у него закружилась голова.
— Простите, — прошептал он.
К счастью, всего три сиденья отделяли его от прохода, поэтому он смог уйти, почти никому не помешав. Уберхорст побежал прочь, с трудом вдыхая воздух, насыщенный ароматом сирени.
Оказавшись вдали от людей, он остановился и посмотрел назад. Ангельский оркестр продолжал играть на импровизированной сцене под аркой, а за ним, на фоне бледного неба, виднелся темный силуэт чертова колеса.
33
На мокром гравии во дворе фабрики валялись пустые ящики и брошенные тележки. И без того тягостное впечатление от вида этого мертвого неба, затянутого сплошной завесой из пыли угольного и перечного цвета, усиливал столб черного дыма из высокой трубы. Само здание фабрики, построенное из грязно-желтого кирпича, было низким и длинным. Только ряд маленьких, закрытых наглухо окон оживлял эту махину, хотя в ближнем конце здания были еще открыты две большие деревянные двери. Из них доносился безжалостный лязг и грохот, который издавали работающие массивные станки.
— Вот он, — сказал Хаусман.
Худой человек в комбинезоне, на которого он указал, стоял, прислонившись к стене, и курил сигарету. Он разговаривал с двумя товарищами, одетыми точно так же, которые, завидев двух полицейских, поспешно скрылись в здании.
— Как вы его нашли?
— Через Тибора Кирай.
— Кто это?
— Один из тех фокусников из парка аттракционов.
— Великий Магнифико?
— Нет, тот Адольфус Фарбер. А Кирай называет себя Загадочный Чан.
Тощий человек бросил сигарету на землю и раздавил ее ботинком. Вытерев руки о комбинезон, он выпрямился. В его позе появилось нечто неожиданное: он почему-то выпятил грудь и расправил спину. Райнхарду этот человек показался довольно высокомерным. Это впечатление только усилилось, когда он подошел поближе.
— Доброе утро, герр Рохе, — сказал Хаусман.
— Доброе утро, мой дорогой друг, — ответил мужчина сухим учтивым тоном.
