— Конечно, вы правы, — согласился Либерман.
— Я знал, что вы поймете меня. Пожалуйста, садитесь.
Комната была большая и хорошо обставленная. В центре стоял круглый стол, покрытый скатертью с кисточками на концах. На столе были необычные для этого времени года цветы, и Либерман заподозрил, что они искусственные, сделанные из дорогого шелка. В шкафу за стеклом красовалась коллекция предметов искусства, а по обе стороны стояли две электрические лампы под зелеными абажурами. На маленьком столике в углу было выставлено множество семейных фотографий в серебряных рамках. Либерман заметил, что ни на одной из них не было герра Шеллинга вместе с женой.
— Министр, — начал Либерман, — насколько я понимаю, вы приходитесь родственником мисс Лидгейт?
— Да, ее мать — моя дальняя родственница. Наши семьи всегда поддерживали переписку. Когда Амелия закончила в Англии школу, по уровню образования соответствующую нашей гимназии, она выразила сильное желание учиться дальше здесь, в Вене, у доктора Ландштайнера. Наверное, девушка рассказала вам о дневнике ее деда?
— Да, рассказала.
— Тогда я предложил Грете, матери Амелии, отправить дочь жить к нам. У нас большой дом. Я решил, что могу заботиться об Амелии, если она взамен будет учить Эдварда и Адель английскому языку.
— Дети любили свою гувернантку?
— Да, очень. Все были довольны таким положением вещей.
Шеллинг откинулся на мягкую спинку стула и сцепил руки на животе.
— Когда вы поняли, что мисс Лидгейт нездорова?
— Доктор Либерман, — произнес Шеллинг, выставив вперед сомкнутые указательные пальцы. — Могу я быть с вами абсолютно откровенен?
— Это как раз то, чего я хочу.
— Я всегда испытывал сомнения в душевном здоровье этой несчастной девочки, с самой первой встречи.
— В самом деле?
— Она так странно себя ведет. А ее интересы? Кровь, болезни… Нормально ли для женщины, особенно молодой, увлекаться такими ужасными вещами? Я не психиатр, герр доктор, но я думаю, что в характере мисс Лидгейт есть нечто ненормальное. Ее не привлекают занятия, которые любят другие женщины. Она предпочтет лекцию в музее балу или копание в пыльных книгах на Виблингер-штрассе походу по магазинам за новой шляпкой. Честно говоря, после ее приезда у меня появились самые мрачные предчувствия.
Либерман заметил, что, несмотря на возраст, у Шеллинга были абсолютно черные волосы и усы. Очевидно он чем-то красил их, чтобы добиться такого эффекта.
— Моя жена тоже пришла к этому выводу, — продолжал Шеллинг. — Беатриса — добрая женщина — старалась, чтобы Амелия больше общалась с людьми. Она даже познакомила ее со своими близкими подругами, которые собирались здесь по средам, чтобы поиграть в карты таро. Стало очевидно, что девушку не привлекает это занятие, так же как и разговоры с ее сверстницами. Насколько я знаю, она упорно уходила рано, предпочитая общаться со своими книгами и дневником деда, а не с людьми. А молодая девушка не должна прятаться от общества. Хотя у меня нет специального образования, чтобы судить о таких вещах, но мне кажется, что подобное длительное затворничество не может быть полезно для здоровья. Разве не так, доктор Либерман?
— Я думаю, что чтение книг развивает личность.
— Возможно, но, по моему мнению — каким бы непрофессиональным оно ни было, — одинокая душа слишком легко теряет связь с реальностью и становится склонной к фантазиям.
Шеллинг прямо посмотрел в глаза Либерману и задержал взгляд. Казалось, он ждал, что молодой доктор что-то ответит. Но Либерман молчал и наблюдал за бьющейся жилкой на виске Шеллинга.
— Не так ли, герр доктор? — настаивал Шеллинг. На каминной полке зашумел механизм часов, своим звоном сообщая время. Шеллинг обернулся посмотреть на циферблат часов, и Либерман заметил, что при этом он повернул не только голову, а все тело. Прутья плетеного стула скрипнули, когда он пошевелился.
— Когда появились эти симптомы у мисс Лидгейт? — спросил Либерман.
Шеллинг подумал, прежде чем ответить.
— Моя жена заметила, что некоторое время назад она потеряла аппетит. А кашель и это… с ее рукой…
— Паралич.
— Да, кашель и паралич случились внезапно. Около трех недель назад.
— Произошло ли что-то важное, — спросил Либерман, — примерно в то время, когда наступил паралич? Например накануне ночью?
— Важное? Что вы имеете в виду под словом «важное»?
— Произошло ли что-то, что могло ранить мисс Лидгейт, причинить ей боль?
— Насколько я знаю, нет.
— Расскажите, пожалуйста, как это произошло. Как вы узнали о параличе?
— Да рассказывать особенно нечего. Амелия не вышла утром из комнаты в обычное время, сказав, что нездорова. Само по себе это не было странным — она часто жаловалась на недомогание, у нее слабый организм. Она не хотела открывать дверь, и Беатриса очень испугалась. Но потом моя жена все-таки уговорила Амелию впустить ее и пришла в ужас от увиденного. В комнате царил беспорядок, а на девушку страшно было смотреть: растрепанная, вся в слезах… к тому же ее мучил непрекращающийся кашель. Беатриса заподозрила, что Амелия пыталась что-то с собой сделать: на ее рукодельных ножницах была кровь.
— Вы при этом не присутствовали?
— Нет, я к тому времени уже уехал из дома. Вызвали семейного врача, и он посоветовал показать Амелию специалисту. Беатриса решила, для всех будет лучше, если Амелию положат в больницу. Девочка очень плохо выглядела, к тому же жена беспокоилась о детях. Беатриса не хотела, чтобы они видели Амелию такой… нездоровой.
— Родителям мисс Лидгейт сообщили?
— Конечно, я сразу послал телеграмму. Они спросили, нужно ли им приехать, но я заверил их, что в этом нет необходимости. Я объяснил, что здесь, в Вене, находятся лучшие специалисты в области лечения нервных расстройств. Не так ли, герр доктор?
Либерман принял этот хитроумный комплимент с натянутой улыбкой. Посмотрев поверх плеча Шеллинга, он показал на мрачный пейзаж на стене.
— Это Фримл, министр?
Шеллинг снова повернулся всем телом.
— Фримл? Нет, это немецкий художник Фраушер. У меня несколько его работ.
Изображая интерес, Либерман встал и при этом украдкой заглянул за воротник рубашки Шеллинга. Он увидел там краешек марлевой повязки.
— А вы коллекционируете картины, доктор Либерман?
— Немного, — ответил Либерман. — В основном малоизвестных сецессионистов.
— В самом деле? — сказал Шеллинг. — Боюсь, не могу сказать, что мне нравится их творчество.
— Это ничего, — скачал Либерман, — их начинают больше ценить со временем. Спасибо, что уделили мне время, министр.
— Как, вы уже уходите? — немного удивленно спросил Шеллинг. Он встал. — Похоже, я не особенно вам помог.
