Юно не тронулась с места. Маленькая и хрупкая, она выглядела сейчас необыкновенно решительной. Генрих заметил, что она больше не моргала.
— Генрих, ты, конечно, понимаешь, какое впечатление твое поведение произвело на остальных?
— Юно, мне все равно, что подумали другие. Я поступил так, как считал нужным — в соответствии со своими принципами. А теперь, если ты будешь так добра и позволишь мне заняться этими срочными…
— Генрих! — Голос Юно прозвучал неожиданно пронзительно и громко, так что головная боль Хёльдерлина резко и значительно усилилась. Он в первый раз за почти тридцатилетнюю совместную жизнь услышал, как жена повысила голос.
— Тебе может быть все равно, что подумали другие, но мне — нет. Мне совершенно не все равно. А еще меня заботит, что подумал инспектор. Боже мой, я весь день ждала, что он явится сюда с отрядом полицейских!
— Дорогая, пожалуйста, — Хёльдерлин прижал палец к губам. — Соседи, слуги…
Юио Хёльдерлин пришла в еще большую ярость.
— Зачем ты сделал это, Генрих? Ты считаешь меня идиоткой?
Хёльдерлин уткнулся в свои бумаги.
— Я… — Он взял ручку из чернильницы. — Я должен заняться почтой.
Хёльдерлин сидел, не отрывая взгляда от корреспонденции, а когда он поднял голову, жены уже не было — от звука хлопнувшей двери все еще дрожали его измученные нервы.
57
Пальцы Либермана неуверенно замерли над клавишами. Вместо того чтобы сыграть вступительные аккорды «Соловья» Брамса, он закрыл крышку «Бёзендорфера» и посмотрел на своего друга.
— Знаешь, мне до сих пор не верится, что ты не сказал мне.
— Как я мог, Макс? Это бы повлияло на твое восприятие событий того вечера. Мне нужно было объективное мнение.
Либерман убрал ниточку с рукава.
— Почему ты был уверен, что я соглашусь пойти с тобой?
— Я не был. Но знал, что тебе, интересующемуся человеческой натурой, будет любопытно понаблюдать за поведением подозреваемых в этой ситуации.
— Ха! — воскликнул Либерман, снова открывая крышку фортепиано. Он сыграл восходящую гамму до-диез минор в четыре октавы.
— Я могу ошибаться, — осторожно произнес Райнхард, — но мне кажется, что радость от того, что твой старый друг не поддался суевериям, должна превзойти раздражение от того, что тебя одурачили!
Либерман улыбнулся:
— Да, это верно. А благодаря тому, что ты не опустился до того, чтобы пригласить настоящую мадам де Ружмон, ты сохранил мое уважение… — По тону Либермана было понятно, что он что-то недоговаривает…
— Но?
— Я все еще не могу поверить, что ты не сказал мне!
Райнхард покачал головой.
— Ладно, Макс, давай посмотрим, сможем ли мы отдать должное этой песне Брамса. — Инспектор начал отстукивать мелодию, как учитель музыки.
Либерман нащупал волнующие первые ноты, но вдруг остановился, не успев доиграть до конца вступление.
— Хотя должен признать, Оскар, это была великолепная идея. — Либерман начал тихо смеяться. Продолжая хихикать, он снова заиграл «Соловья».
Райнхард, обрадованный тем, что друг наконец простил его, дружелюбно положил руку на плечо молодого доктора, и комнату наполнил его прекрасный баритон.
58
— Вспыхнула молния, и я убедилась, что он был там. Я увидела его близко, очень близко.
Под гипнозом англичанка-гувернантка вновь переживала ту страшную ночь.
— Матрас наклонился, когда он опустился на кровать. «Амелия, Амелия». Я не могла пошевелиться. Я чувствовала вес его тела на себе, его губы касались моего лица. Я не могла дышать… я не могла дышать… Я стала задыхаться и начала…
Она закашлялась, и Либерман крикнул:
— Хватит, не продолжайте. — Потом добавил более мягко: — Я хочу, чтобы вы удержали этот момент в своей памяти.
Мисс Лидгейт кивнула.
— Скажите мне, как вы себя чувствуете?
— Глубоко несчастной.
— Разве вы не чувствуете гнева?
Лицо Амелии Лидгейт оставалось бесстрастно, но указательный палец правой руки начал дергаться, указывая на приближение Кэтрин.
— Я чувствую себя несчастной, — снова произнесла мисс Лидгейт, как бы отрицая у себя наличие более простых эмоций.
Либерман хотел, чтобы она подробно описывала этот драматический эпизод.
— Лицо герра Шеллинга очень колючее, — сказал Либерман, возвращая молодую женщину к главному ощущению.
— Да, больно.
— Его усы царапают кожу, — продолжал Либерман.
— Да… царапают.
Гнев Амелии Лидгейт усиливался, одновременно вытесняя рвущееся наружу второе «я». Либерман представил его себе, поднимающееся из подсознания, набирающее силу, постепенно завладевающее ее правой рукой — погружающее пальцы в телесную оболочку руки мисс Лидгейт. Берущее над ней верх.
— Амелия… — прошептал Либерман. — Посмотрите на себя со стороны. Что вы видите?
— Ничего…
— Что-то появляется из темноты.
Веки мисс Лидгейт задрожали.
— Что вы видите, Амелия?
— Девочку.
— Как она выглядит?
— У нее длинные рыжие волосы… как у меня… белое платье, похожее на ночную сорочку.
— Вы знаете, кто она?
— Это… Я думаю, ее зовут Кэтрин.
— Откуда вы знаете ее имя?
— Я читала о ней, когда была маленькой. Это была книжка о непослушной рыжеволосой девочке. На картинке она была похожа на меня. Она делала то, что я никогда бы не сделала: не слушалась взрослых, закатывала истерики.
— Она разговаривала с вами, той ночью… когда герр Шеллинг пришел в вашу комнату. Помните?
— Нет, не помню… я ничего не слышала.
Либерман положил пальцы на виски Амелии Лидгейт и начал давить.
— Вы чувствуете давление. Оно растет, и чем больше оно становится, тем больше вы вспоминаете.
— Я не помню.
— Голос Кэтрин в вашей голове. Что она сказала?
Мисс Лидгейт вдруг вскрикнула, как будто почувствовала резкую боль.
— «Убей его!» — вот что она сказала. Она хотела, чтобы я убила его. Это ужасно, предложить такое!
Либерман ослабил давление.
— И что сделала Кэтрин?
— Она взяла ножницы и ударила его.
— А если бы Кэтрин не сделала этого, что герр Шеллинг сделал бы с вами?
— Он бы… он бы… — Голова молодой гувернантки заметалась из стороны в сторону. — Я не знаю.
