Папа писал проповедь у себя в кабинете. Когда я рассказала ему про письмо Джорджа Смита и наше решение все разъяснить, он сказал:
— Разумеется, вы должны оберечь свою честь, и ваше решение представляется единственным выходом.
Хотя я всегда признаю его отцовскую власть, его благородное сердце предпочитает ни в чем мне не отказывать. Он продолжал:
— Однако мысль о вашей поездке за двести миль в Лондон меня тревожит. Время сейчас неспокойное.
В том году Европа билась в конвульсиях революций. Во Франции радикалы восстали против продажного и тиранического режима; забастовки, уличные беспорядки и бои сотрясали Париж; король отрекся от престола и отправился в изгнание. В Германии чернь дралась на улицах Берлина с армией. Итальянские государства восстали против австрийского правления; в Вене габсбургская монархия обрушилась на собственных граждан, когда они потребовали социальных реформ. В Британии ирландские националисты взбунтовались против английского господства, а по всей Англии радикалы-чартисты устраивали массовые демонстрации. Их требования права голоса для всех мужчин и равного представительства в парламенте провоцировали страшные беспорядки. Королева Виктория бежала из Лондона. Тем не менее мне и в голову не приходило, что все эти события имеют какое-то отношение ко мне. Они выглядели мелкими беспорядками в дальних странах.
— Сейчас стало много спокойнее, папа, — сказала я. — Нам с Энн ничего не угрожает.
— Эмили не хочет поехать?
— Нет, папа. — Меня пронзило чувство вины.
Папа сказал с неохотой:
— Мне следует поехать с тобой и Энн.
— Ах, нет, папа, — сказала я, — вы не должны рисковать своим здоровьем. — Он был подвержен тяжелым простудам, а кроме того, я страстно хотела, чтобы мы поехали одни. — Мы отлично справимся. Я уже бывала в Лондоне и знаю город.
— Ну хорошо, — сказал папа с видимым облегчением. — Но будьте осторожны.
— Обязательно, папа. — Я поколебалась, затем спросила: — Можно мы задержимся на несколько дней осмотреть достопримечательности?
После нескольких возражений папа дал согласие. Вне себя от радости я поспешила увести Энн наверх, и мы начали торопливо собираться в дорогу. Я укладывала одежду в кофр, как вдруг заметила, что Энн стоит у окна спальни. Снаружи, будто пустынное море, простирались вереска.
— Она поймет, что у нас не было выбора. Она простит нас, — попыталась я уверить Энн и себя.
Энн смигнула слезы. Меня вновь пронзило чувство вины, но я опять принялась укладывать одежду. Будущее звало вперед.
Теперь, в поздний час, когда свечи догорают, я задумываюсь: поехала бы я в Лондон, если бы знала, что делаю первый шаг навстречу человеку, который был воплощением зла и безумия? Поехала бы я, зная, какие наслаждения и боль, надежды и отчаяние, ужас и триумф выпадут мне? Но так или иначе, я поехала, и, возможно, когда я завершу запись своей истории, то узнаю, радуюсь ли я или сожалею.
2
Однажды, во время поездки на Континент, я увидела средневековый гобелен с изображением повседневной жизни старинного города. Вельможи и дамы прогуливались у замка; купцы торговали на улице; крестьяне трудились в полях, а охотники скакали верхом по лесу, и паломники входили в храм. Каждая крохотная фигурка предавалась собственному занятию, будто ничего не ведая о тех, кому были отданы другие части гобелена — и тем не менее их всех объединяла его ткань. Меня поразило сходство этого гобелена с моей собственной историей. Утром, когда я получила письмо Джорджа Смита, я ничего не знала о событиях, происходивших на расстоянии сотни миль от меня, или о людях, чьи жизни вскоре переплетутся с моей собственной.
Бирмингем — большой промышленный город к югу от Хоуорта; в моем описании я использую краткий рассказ о нем моей сестры Энн, близко узнавшей некоторых его обитателей, а также его окрестности. В квартале, известном как Оружейный, есть двор, замкнутый между зданиями Ружейного завода Локка. Визг пил, удары молотов и скрежет металла на точильных камнях доносились из соседних мастерских. Дым кузниц чернил небо. По городу разносился «Бирмингемский грохот» непрерывных ружейных залпов с площадки проверки готовых изделий. В этот день заводские рабочие собрались во дворе вокруг Джозефа Локка, владельца завода.
— Я прервал вашу работу ради важного сообщения, — сказал Локк. — Как вам известно, Ружейный завод Локка имеет долгую и славную историю. Мои предки вооружали войска короля Вильгельма против французского Людовика Четырнадцатого.
Портрет, висящий в гостиной его дома, запечатлел Джозефа Локка как крепкого мужчину с резкими чертами лица и проницательными голубыми глазами. Он выглядит преуспевающим негоциантом и видным лицом города. Что до его мыслей, когда он произносил эти слова, мне придется вступить в область предположений. Мне мнится, что им владело жуткое ощущение, будто он разделился надвое: на оболочку Джона Локка и на гнусного негодяя, укрывшегося в ней и раздираемого сознанием своей вины.
— Мой отец, да покоится он с миром, поставлял оружие для войн с Наполеоном и для африканской торговли, — продолжал Локк. — Моим правом по рождению и моей привилегией было управлять фирмой и продолжать семейную традицию верного служения Короне.
Голос Локка надломился, на глаза ему навернулись слезы стыда, так как он обесчестил свою привилегию и нарушил традицию тайным омерзительным преступлением. Он взял себя в руки.
— Однако я собрал вас не для того, чтобы говорить о прошлом, но о нынешних заботах. С великим сожалением я сегодня ухожу со своего поста главы Ружейного завода Локка и прекращаю всякое участие в деятельности фирмы.
Ропот растерянности и тревоги вырвался у его слушателей. Локк заметил удивление на многих лицах, любопытство на других. Втайне он поносил себя за то, что делает рабочих сообщниками своего преступления. Он смотрел на закоптелые мозолистые руки, изготовлявшие ружья, которые носили его имя, и ненавидел себя за свою ложь.
— Это решение далось мне нелегко, — сказал Локк.
И правда, он страшно мучился, ища выход. Но цепь событий, начавшаяся с одной маленькой ошибки, привела его отчаянные поиски выхода к единственному неизбежному заключению.
— Однако мой преклонный возраст и плохое здоровье не оставляют мне иного выбора, кроме как удалиться от дел. — Еще одна ложь, ведь ему было всего пятьдесят, и он обладал завидным здоровьем. — Посему я назначаю главой фирмы моего брата Генри.
Локк кивнул, и вперед вышел молодой человек. Ему было двадцать девять лет, выглядел он бледным, красивым и нервным.
— Я прошу вас трудиться для Генри столь же преданно, как вы трудились на меня, — сказал Локк рабочим, хотя не имел права говорить о лояльности после того, как сам нарушил все свои обязательства. — В знак моего прощания с вами каждый из вас получит двойную дневную плату.
Он торопливо зашагал со двора, а вслед ему неслись слова рабочих: «Спасибо, сэр!» и «Бог да благословит вас». Он прошел через Оружейный квартал, мимо мастерских и пивных к своему дому в пригороде Эксбастон. Тут жили богатые и влиятельные граждане Бирмингема. Воздух был свеж. Заводской дым сделался лишь темной полоской у горизонта, а «Бирмингемский грохот» — не более, чем отдаленным эхом. Птицы щебетали на деревьях, обрамлявших широкие солнечные улицы. Большие газоны окружали красивые особняки. Резиденция Локков представляла собой изящную каменную постройку в итальянском стиле. Когда Локк вошел, его встретила жена.
