— Теперь пройдем в отделения? — спросил доктор Форбз.
Я с радостью согласилась. Мы поднялись по широкой лестнице. В женском отделении были застланные коврами, залитые солнечным светом коридоры, обставленные удобными креслами, повсюду — мраморные бюсты, корзины с цветами, на стенах — картины маслом. Медсестры — почтенные матроны в белоснежных капорах и передниках — присматривали за пациентками, среди которых были и молодые, и пожилые женщины, скромно одетые, но безупречно опрятные. Некоторые бесцельно слонялись. Одна, проходя мимо нас, что-то пробормотала себе под нос; другая увязалась за нами, дергая меня за рукав. Несколько больных приглашали посетителей подойти к столу, на котором были разложены вязаные перчатки, кружевные воротники, игольницы, маленькие коробочки и прочие поделки.
— Им разрешено продавать свое рукоделие, — сказал доктор Форбз.
Я купила кружевной воротник для своей подруги Эллен и шерстяной шарф для Джона Слейда. Понимаю, что странно покупать нечто для человека, которого можешь никогда не увидеть, но я упорно продолжала собирать коллекцию мелочей на случай, если он вернется.
Похоже, пока эти подарки были единственным, что я могла унести с собой из Бедлама, — никаких драматических сцен, могущих вдохновить меня на новый роман, не встречалось. Миссис Смит сказала, будто у меня есть вкус к вещам, выводящим из душевного равновесия, и я думаю, она права. Увы, здесь не было ничего, что могло бы потрафить этому вкусу.
Но тут доктор Форбз сказал:
— Могу показать вам кое-что, что обычным посетителям видеть не полагается, но это не для слабонервных.
В моей жизни было много событий, закаливших мое сердце и, как я считала, надежно упрятавших его в защитный кожаный мешок, поэтому я заверила доктора Форбза, что готова совершить путешествие по «закулисью» Бедлама. Я увидела, как врачи ставят пиявки больным, страдающим не только душевными, но и физическими недугами, накладывают горячие едкие лечебные компрессы на бритые головы стонущих и сопротивляющихся пациентов.
— Это снимает острые душевные состояния, которые, как считается, разрушают психику, — пояснил доктор Форбз.
Мне показали больных, сидевших в ледяных ваннах, наглухо закрытых крышками, так что только головы торчали сверху. Доктор Форбз сказал, что это успокаивает их, и действительно, выглядели они спокойными до бесчувствия. В одной палате человек с кляпом во рту лежал в смирительной рубашке — одеянии с длиннющими рукавами, туго связанными за спиной и не позволявшими пошевелить скрещенными на груди руками.
— Смирительная рубашка оберегает его от нанесения травм себе самому или кому-нибудь другому, — рассказывал доктор Форбз.
А я вспоминала Бренуэлла, из-за алкоголизма и наркотиков страдавшего приступами буйства. Ему бы очень пригодилась такая смирительная рубашка. Воспоминание о брате опечалило меня. Вообще зрелище, представшее передо мной, было скорее угнетающим, нежели вдохновляющим, едва ли я могла найти здесь подходящий сюжет для романа. Критики называли «Джейн Эйр» грубой, шокирующей и вульгарной книгой. Представляю себе, что бы они сказали, если бы местом действия следующего романа я избрала Бедлам!
Выходя из очередного процедурного кабинета, мы встретились с двумя врачами, которые попросили у доктора Форбза совета относительно одного пациента. Пока он разговаривал с ними, я заглянула за угол и увидела в дальнем конце коридора слегка приоткрытую дверь, за которой царила непроглядная темнота, вызвавшая отклик у той тьмы, которая гнездилась внутри меня. Я приблизилась к двери, она была сделана из железа, в замочной скважине торчал огромный ключ. Меня удивило, что дверь, столь явно предназначенная для того, чтобы быть на запоре, оказалась открытой. Что там, за ней?
Подойдя вплотную, я заглянула внутрь. На меня пахнуло холодным воздухом, пропитанным запахами мочи и щелочного мыла. Я увидела темный зловещий коридор с арочным сводом, куда свет проникал лишь из зарешеченного окна, находившегося в дальнем конце, и услышала вой и нечленораздельное бормотание. От страха по спине пробежала не скажу чтобы исключительно неприятная дрожь: меня охватило предчувствие, что этот коридор приведет к чему-то, чего мне видеть не следует, но что я увидеть должна. В предвкушении сердце забилось быстрее; я оглянулась — никого поблизости не было, и никто не заметил, как я шагнула за эту дверь.
На цыпочках продвигалась я по коридору сквозь эхом отдававшиеся от стен вопли и бормотанье — наверное, именно такие звуки оглашают преисподнюю. С обеих сторон тянулись двери, на каждой имелось забранное металлической решеткой окошко, расположенное на уровне глаз. Двигаясь по лабиринту коридоров, я заглядывала в эти окошки и в каждой каморке видела запертых в ней мужчину или женщину. Кое-кто из них корчился в углу, словно зверь в клетке, большинство были по рукам и ногам скованы кандалами и цепью прикреплены к кроватям. Как же они боролись и стенали! Это напоминало картины средневековых пыточных камер. Знать, набрела я на темное сердце Бедлама.
Я стремительно шагала обратно по тому же пути, по которому пришла сюда, когда кто-то тронул меня за плечо. Сердце у меня подскочило и очутилось в горле. Вскрикнув, я резко обернулась. Передо мной стояла молодая женщина, невысокого роста, худенькая и бледная. На ней было простое серое платье с белой пелериной. Из-под белого чепчика выбивались вьющиеся каштановые волосы. Черты лица были тонкими и нежными. Серые с фиолетовым оттенком глаза, слишком большие для такого маленького лица, спокойно встретили мой взгляд. Испуг парализовал меня — и не только потому, что женщина подкралась ко мне столь неожиданно.
Меня преследуют образы тех, кого я любила, но потеряла. Понимая, что они давно превратились в прах в своих могилах, я, тем не менее, снова и снова вижу их в людях, с которыми встречаюсь. Эта женщина каждой своей чертой напоминала мою сестру Анну.
— Простите меня, мадам, — сказала она тихим и ласковым голосом моей сестры.
Меня накрыла черная волна страшных воспоминаний о том, как умирала Анна. Сестра покорно принимала все, чем мы ее пичкали; мерзкие на вкус лекарства и болезненные волдыри усугубляли ее страдания, но она кротко терпела. Я повезла ее к морю, чтобы сменить воздух — такова была последняя отчаянная рекомендация врачей. Увы, и это не помогло. Анна умерла в возрасте двадцати восьми лет в Скарборо. Там же и похоронена, на высоком мысу над морем, которое она так любила. И вот здесь, рядом со мной, стоял ее призрак.
— Кто вы? — только и смогла я спросить.
— Я Джулия Гаррс, — ответила она, сделав книксен. — А ваше имя?
— Шарлотта Бронте. — Теперь разум обуздал мою фантазию, и я увидела, что эта женщина — не реинкарнация моей сестры. Она была лет на десять моложе, чем была бы сейчас Анна, и красивее: полногрудая, с купидоновым бантиком губ и густыми черными ресницами. Она была мне незнакома.
Испытав облегчение, я спросила:
— Чем могу вам помочь?
— Я заблудилась, — ответила она. — Не поспособствуете ли вы мне добраться домой? У меня там грудной ребенок, я ему нужна.
