— Благодарю, милорд. — В знак благодарности Симон коснулся пальцами лба.
— Также неразумно сообщать о вашем вероисповедании — или отсутствии такового, — продолжил приор. — Кембридж сейчас напоминает заряженный арбалет: одно неосторожное движение — и полетит стрела. — А подобное вполне может произойти, размышлял настоятель, если эти трое начнут бередить незажившие раны.
Приор замолчал. К ним подъехал сборщик податей, подстраивая рысь своего коня к иноходи мулов. Почтительно поклонившись Жоффре, чиновник кивнул Симону и Мансуру, затем обратился к Аделии:
— Мадам, мы так долго едем вместе, но еще не знакомы. Сэр Роули Пико, к вашим услугам. Позвольте поздравить вас с успешным излечением нашего доброго приора.
— Поздравлять следует этого джентльмена, сэр, — быстро отреагировал Симон, указав на правившего повозкой Мансура. — Доктор — он.
Сборщик податей заинтересовался:
— В самом деле? Один человек сказал, что слышал голос женщины, руководившей операцией.
«Один человек? Кто?» — подумал Симон. Он толкнул локтем Мансура.
— Скажи что-нибудь, — потребовал он по-арабски.
Сарацин не обратил на него внимания.
Симон исподтишка толкнул его коленкой.
— Поговори с ним, верзила!
— Что я должен сказать этому жирному куску дерьма?
— Доктор говорит, что очень рад услужить его преподобию, — сообщил Симон сборщику податей. — Он надеется, что будет полезен любому жителю Кембриджа, который обратится к нему за советом.
— Вот как? — Сэр Роули Пико решил не сообщать, что тоже знает арабский язык. — У него поразительно высокий голос.
— Совершенно верно, сэр, — согласился Симон. — Его голос вполне можно принять за женский. — Он перешел на доверительный тон: — Господина Мансура, когда он был еще ребенком, подобрали монахи. Оказалось, что у него замечательный певческий голос, и они… сделали так, чтобы тембр с возрастом не изменился.
— Бог мой, так он кастрат! — произнес пораженный Пико.
— Поэтому Мансур полностью посвятил себя медицине, — сообщил Симон. — Но до сих пор ангелы плачут от зависти, когда он поет хвалу Господу.
Мансур услышал слово «кастрат» и разразился проклятиями, осуждая христиан вообще и оскопивших его венецианских монахов в частности; последних он попутно уличил в том, что их матери вступали в противоестественные половые сношения с верблюдами. Пылкая речь, произносимая дискантом на арабском языке, напоминала пение птицы или перезвон колокольчиков.
— Видите, сэр Роули? — спросил Симон. — Несомненно, именно его голос кто-то принял за женский.
— Вполне возможно, — кивнул Пико. Затем виновато улыбнулся, словно извиняясь. — Должно быть, так.
Сборщик податей продолжал ехать рядом с повозкой, пытаясь завязать разговор с Аделией, но она отвечала неохотно и односложно. Надоедливый англичанин мешал ей — внимание салернки привлекла местность, по которой они проезжали. Аделия провела жизнь в гористой стране, и обширное пространство равнины было ей внове. Бескрайнее синее небо, одинокое дерево, дымок из далекой трубы, высокая колокольня у церкви — каждая из этих разрозненных деталей придавала пейзажу особенное значение. Буйство трав позволяло надеяться на открытие новых, незнакомых растений. Поля были поделены на черные и изумрудно-зеленые участки и напоминали шахматную доску.
Пейзаж дополняли ивы, росшие вдоль рек, ручьев, рвов и обрамлявшие луга. Ива ломкая укрепляла корнями берега. А еще были ивы золотистая, белая, серая, козья (в народе прозванная брединой), гибкая, из которой плетут корзины, и миндальная. Последняя особенно красива, когда сквозь ее крону пробиваются лучи солнца, и замечательна тем, что отвар из коры облегчает боли в желудке.
Мансур резко осадил мулов, и Аделию бросило вперед. Вся процессия мгновенно остановилась, потому что приор Жоффре поднял руку и начал молиться. Миряне сняли шляпы и прижали их к груди.
В ворота аббатства въезжала заляпанная грязью повозка. Судя по форме, под старой холстиной, покрывающей телегу, покоились три небольших свертка или узла. Ломовой извозчик, повесив голову, вел лошадей под уздцы. За ним шла женщина. Она плакала навзрыд и непрерывно вытирала слезы платком.
Пропавшие дети нашлись.
Стены церкви Святого Эндрю в обители августинцев в Барнуэлле покрывали резные и живописные изображения во славу Божию. Имевший около двухсот футов в длину храм был прекрасен, однако в тот день яркое весеннее солнце озаряло не только высокую черепичную крышу и выстроившиеся вдоль стен каменные статуи бывших приоров, но и статую святого Августина, изукрашенный алтарь, кафедру и триптихи.
Солнечный свет заливал также три маленьких катафалка, установленных в нефе и покрытых кусками фиолетовой ткани, и головы коленопреклоненных мужчин и женщин, собравшихся вокруг.
Останки всех троих детей были найдены на овечьей тропе возле Флим-Дайка. Наткнувшийся на них на рассвете пастух до сих пор дрожал.
— Клянусь, приор, вечером их там не было. Да и быть не могло. Лисы не успели их тронуть. Лежат себе рядком, спаси Бог их души. Аккуратненько так… — Дальше пастух говорить не мог — его стошнило.
На каждом теле нашли знаки, похожие на те, что были обнаружены в местах пропажи детей. Изготовленные из тростника символы были похожи на звезду Давида.
Приор Жоффре велел занести все три свертка в церковь, не позволив одной из отчаянно моливших его матерей развернуть их. Затем прелат послал в замок, предупреждая шерифа о возможном новом нападении на цитадель, и попросил выслать коронера, чтобы осмотреть тела и начать расследование. Приор старался успокоить людей, но ясно видел, что под тонким слоем золы пышут жаром угли гнева и бунт может вспыхнуть в любой момент.
Настоятель поднялся на клирос, и исполненная веры речь приглушила пронзительные крики и рыдания матерей. Пока он читал слова, обещавшие победу над смертью, плач и стенания перешли в негромкие всхлипывания.
— Не навечно мы погружаемся в сон, и всяк человек изменится в мгновение ока, когда раздастся трубный глас.
Запах цветущих колокольчиков, сочащийся в открытые двери, и густой аромат ладана перебивали идущее от катафалков зловоние.
Звучное пение каноников заглушало жужжание мух, оказавшихся в западне под фиолетовыми покровами.
Слова святого Павла несколько смягчили скорбь приора. Он видел души детей, резвившихся в садах Господних, и печалился лишь о том, что на небеса они вознеслись слишком рано. Двоих детей настоятель не знал, но третий, Гарольд, отец которого продавал угрей, ходил в устроенную при обители августинцев школу. Шестилетний мальчик был необыкновенно умен. Он посещал школу раз в неделю и прилежно обучался грамоте. Гарольда опознали по рыжим волосам. Настоящий маленький саксонец, прошлой осенью воровавший яблоки из монастырского сада.
