Настоятель кивнул:
— Боюсь, отец Алкуин всю землю крепости считает христианской.
Сэр Роули сердито скривил рот.
— Что ж, — сказал он, — сегодня ночью мы тайком вынесем Симона из крепости и похороним на городском кладбище.
— В Кембридже нет места, где можно похоронить еврея, — сухо сообщил раввин.
Все уставились на него. Кроме настоятеля, который потупил глаза.
— Погодите, — сказал Пико, — а где же похоронили Хаима и его жену?
Настоятель неловко кашлянул и ответил:
— В порядке исключения — за церковной оградой.
— Где лежат самоубийцы?
— Иное решение вызвало бы новые беспорядки.
Через приоткрытую дверь Аделии было видно, что в еврейской башне творится некая суматоха. Мужчины прохаживались по залу и беседовали, а женщины то и дело пробегали по винтовой лестнице вверх-вниз — то с ушатами воды, то с полотенцами и тряпками.
До Аделии дошло, что она уже давно слышит сверху какой-то странный повторяющийся громкий звук, что-то среднее между стоном и мычанием. Мужчины в зале и во дворе нарочито игнорировали шум.
— Что тут происходит? — спросила Аделия. Но увлеченные спором евреи не удосужились ответить на вопрос салернки.
— А куда вы обычно деваете своих покойников? — озадаченно спросил раввина сэр Роули.
— Увозим в Лондон, — ответил тот. — Только там, в еврейском квартале, есть наше кладбище. Единственное на всю страну.
— Это что же выходит? Если еврей помер в Йорке или на границе с Шотландией, в Девоншире или Корнуолле — его везут в Лондон? Срам какой…
— Да, отовсюду. И при этом еще платим изрядную мзду за то, что оскорбляем нашим покойником английские дороги. А по пути собаки с лаем прыгают на гроб. — Раввин невесело усмехнулся. — Еврею и жить трудно, и умереть дорого.
— Простите, я не знал об этом безобразии, — сказал сэр Роули.
Раввин вежливо улыбнулся и произнес с поклоном и прежним каменным лицом:
— Откуда? Пока лично не коснулось…
— Короче, ума не приложу, что и делать, — сказал настоятель. — Ситуация тупиковая. В крепости тело похоронить нельзя. В городе — тем более. Остается только Лондон. Но как незаметно вывезти тело мимо бдительных горожан?
Аделия все время прислушивалась к разговору и теперь была возмущена окончательно. Какая мерзость — ночью, крадучись, вывозить тело достойнейшего человека, будто он отъявленный негодяй!
Она рискнула вмешаться в обсуждение. Решительно подошла к мужчинам и произнесла, краснея от ярости:
— Уж вы меня простите, но Симон Неаполитанский не гора навоза, которую не знаешь, куда пристроить! Его прислал в Англию сам сицилийский король. Дабы разыскать и призвать к ответу богомерзкого убийцу — оборотня, который неприметно живет среди вас. Если этот человек прав, — она показала на сборщика податей, — то Симона убили за то, что он хотел открыть правду. Симон заслуживает достойного погребения.
Гилта издалека поддержала хозяйку:
— Госпожа права, настоятель! Грех обижать этого милого человека. Росточка он был невеликого, а душа — большая.
Натиск женщин привел мужчин в смущение. Неловкость усугубило то, что непонятное периодическое мычание наверху сменилось криками боли. Вопила женщина в родовых схватках.
Раввин Готче коротко пояснил:
— Госпожа Дина.
— Как, уже?! — воскликнула Аделия.
— Да, немного раньше срока. Но женщины лелеют надежду, что ребенок родится здоровым.
За спиной лекарки Гилта пробормотала:
— Это уж как Господь решит.
Ее хозяйка не стала спрашивать, хорошо ли чувствует себя госпожа Дина. Было ясно, что плохо. Однако лицо Аделии невольно прояснилось: в поганом мире появляется новая жизнь — и с ней упование на лучшее.
Раввин точно угадал ее мысль, по сути, иудейскую, и огорошил соответствующим вопросом:
— А вы, мадам, часом, не еврейка?
— Я была только воспитана в еврейской семье. Но за Симона я переживаю всей душой — как за друга и прекрасного человека.
— Он тоже очень высоко отзывался о вас. И считал чудесным другом. Дочь моя, будьте спокойны. Мы крохотная бедная община, но похороны вашего друга считаем своей священной обязанностью. Уже совершили тахару — обмыли тело по всем правилам и подготовили его к далекому путешествию в иной мир. Симона завернули в тахрихим и приготовили ему гроб из ивовых прутьев, который великий мудрец раввин Гамлиель считал единственным верным жилищем для умершего. И я безмерно скорблю по усопшему благодетелю нашего народа, прибывшего смыть с него позорное обвинение.
Тут раввин сделал жест, словно рвет на себе одежду в ритуальном плаче.
Аделия была рада, что ее надежды оправдались.
— Спасибо, рабби, огромное спасибо! — сказала она. — Но еще одно — не оставляйте его одного.
— У тела поет псалмы и бдит старик Вениамин.
Раввин покосился на настоятеля и сборщика податей. Те, отвернувшись, о чем-то беседовали. Раввин отвел Аделию в сторонку и тихо заговорил:
— Насчет погребения тоже не беспокойтесь. Мы — народ упрямый, но гибкий. Не согнешься — сломают. Надеюсь, Господь нам сочувствует и закрывает глаза на то, что мы вынуждены подстраиваться под действительность. — Тут он перешел на быстрый шепот: — Христианские законы, надо сказать, тоже имеют известную мягкость. При наличии денег их можно повернуть и так, и этак. Поэтому сейчас мы собираем последние деньги, кто сколько может, чтобы купить в крепости клочок земли, дабы достойно похоронить вашего друга. Везти его в Лондон обойдется куда дороже — и само это предприятие, с тайным ночным выносом тела, донельзя рискованное и чреватое непредсказуемыми последствиями.
Аделия впервые за весь день улыбнулась:
— О, за деньгами дело не станет! У меня полные кошели!
Раввин Готче был приятно поражен.
— Тогда и говорить не о чем! Все пройдет как по маслу.
Когда раввин отошел к настоятелю и сэру Роули, Аделия, теперь свободная от практических забот о погребении Симона, предалась скорби. Исследовать тело друга ей по-прежнему не хотелось. Отчасти потому, призналась себе Аделия, что при этом могло открыться ужасное: если Симон действительно убит, то следующей станет она. Со смертью Симона вся ответственность за миссию в Англии легла на ее плечи. Если прибавится еще и животный страх перед вездесущим и неуловимым убийцей, то она не устоит, сломается. И, не доведя дело до конца, постыдно сбежит на родину, в Салерно…
Тем временем сэр Роули пытался убедить раввина допустить Аделию к телу Симона Неаполитанского. Тот уперся намертво:
— Нет. Мужчине я бы еще позволил его осмотреть, но женщине — ни в коем случае!
