Нашего любезного юношу в этой ожидающей мяса толпе мы так и не встретили.
— Ты не видел торговца Окота? — спросил я у одного из мясников.
— А-а… так это его мясо? — Кровь капала с его пальцев, когда он указал на сложенные горкой две ноги и руку. — Тогда забирайте поскорее, а то как бы путаницы не вышло.
— Нет, ты не понял! Я ищу самого…
В этот момент раздавшиеся у нас за спиной мерные удары оповестили о прибытии к подножию пирамиды новой жертвы. Мясник хотел оттолкнуть меня, чтобы я не путался под ногами, но я успел отскочить в сторону.
— Послушай, забирай-ка ты свое мясо и этого придурка да проваливай. Тут работы невпроворот! — сказал он Рукастому.
Мы переглянулись и, подхватив разделанные конечности, отволокли их в более спокойное местечко, подальше от толпы. Там мы подождали своего торговца, но тот так и не появился.
— Выходит, этот сопляк оставил себя без ужина, — наконец заключил Рукастый. — Тут, правда, и есть-то нечего.
Мы равнодушно смотрели на отрубленные ноги и руку. Вид их как-то не вязался с живым, дышащим человеком, чью смерть мы еще совсем недавно лицезрели, но я все же понимал, что это часть одного большого процесса — расчленение было его последней ступенью, и с этого момента жертва больше не считалась человеком.
Уже не в первый раз за тот день я заметил в нашем мертвеце что-то подозрительное. Эти тощие руки и ноги никак не могли принадлежать танцовщику, а кожа теперь, когда с нее осыпался и стерся мел — им натирали тело для придания ему смертельной бледности, — оказалась покрыта всевозможными ранами: ссадинами, проколами, ушибами и ожогами.
— Да уж, вид и впрямь не слишком аппетитный, — согласился я.
Далеко не все эти увечья, как я заметил, были вызваны падением, некоторым, судя по их полузажившему виду, было уже несколько дней. Я подивился этому обстоятельству, так как знал, что торговцы выбирали для приношения в жертву физически идеальных, здоровых людей.
— А я так и вообще не смог пристраститься к этому угощению, — сказал Рукастый. — Нет, из вежливости, конечно, отведать могу, если станут потчевать, но в остальное время подавай мне индейку или собачатину. — Он отвернулся от мясных обрубков и принялся рыться у себя в котомке. — Есть у меня тут вообще-то кое-что съестное. Лепешка маисовая от обеда осталась. Я с тобой поделюсь, а ты за это объясни-ка мне, что это такое с нами приключилось.
Я с сомнением окинул взглядом пирамиду. Синий и красный храмы на ее вершине все еще освещались ярким солнцем, но сползающая на кровавые ступени тень напоминала о скором приближении ночи.
— Ну, разве откушу самую малость. Мне вообще-то возвращаться пора, а то хозяин, наверное, заждался.
Мы оставили наше мясо там, где оно лежало, — может, найдется ему применение. Я окинул его прощальным взглядом, когда мы пересекали площадь, никто так и не подошел его забрать, а я еще долго оборачивался и все гадал, что бы могли означать эти странные отметины.
Мы уселись у кромки канала, окаймлявшего базар, и принялись жевать круглую плоскую лепешку.
— Мне известно только то, что мне сказали, — начал я. — То есть совсем немногое. Ступай, дескать, в дом торговца, прими участие в процессии, убедись, что жертвоприношение состоялось. Хозяин послал меня туда, потому что я хорошо знаю, как делаются эти вещи. Сдается мне, он сильно обязан семье того юноши. Как думаешь, предполагал он, что такое случится?
Рукастый скривил губы.
— Да откуда ж мне знать? — Он обернулся в сторону опустевшего базара, где на углу с утра пораньше обычно толкались носильщики и поденщики в поисках работы. — Меня-то наняли позавчера. Им нужна была еще одна пара рук на случай, если жертва начнет упираться. В общем, еще одна силенка. — Мышцы заиграли на его смуглых плечах, и я печально посмотрел на свои костлявые сухие руки. — На полях-то сейчас совсем нет работы, вот я и подался сюда. Едоков у меня дома хоть отбавляй — где уж тут сидеть без дела. Ну а здесь подошел ко мне какой-то парень и предложил работу.
С Окотом и Рукастым я встретился в то утро на рассвете — они уже поджидали меня у низенькой приземистой пирамидки, что относилась к храму в Почтлане, в северной части Тлателолько, где преимущественно обитали торговцы.
Окот с янтарной пластиной на губе, в зеленых раковинах-серьгах и плетеной накидке носил свой перьевой веер и посох, также украшенный перьями, словно заправский воин. Он был довольно высокорослым для ацтека, хотя за всей этой роскошью убранства трудно было разобрать, на кого он вообще похож, зато в глаза сразу бросалась его непринужденная, уверенная манера держаться, свойственная молодым. Имя его дословно означало «сосновый факел» или, в переносном смысле — «сияющий свет» — то есть тот, кто ведет образцовую жизнь.
Рукастый оделся в свой самый лучший наряд — широкую набедренную повязку и выцветшую оранжевую накидку воина, захватившего в бою двух пленников.
С нами находилось также двое слуг, чьей единственной задачей было таскать за хозяином ворох дорогущих накидок, которые Сияющий Свет прихватил с собой на тот случай, если придется выкупать раба. Ведь последний путь человека, предназначенного в жертву богу войны, не обещал быть коротким и прямым. В то время, пока жрец в одеянии пейналя производил свой изматывающий обход города, все жертвы, приготовленные торговцами для бога войны, препровождались сначала в местный храм в Коатлане, где их ждал в засаде отряд военных пленников.
Смысла этой забавной ритуальной игры я, в сущности, так и не смог понять. Возможно, ее устраивали, дабы приучить торговцев к мысли, что все стоящее приходится добывать в бою — даже если они уже заплатили за своего раба по сорок накидок на невольничьем рынке. Пленники, которым самим предстояло умереть до заката, старались отбить у торговцев их рабов, а те защищались при помощи щитов и обсидиановых мечей. Это была самая настоящая битва, с участниками, подогревающими свой боевой пыл священным вином и храбростью отчаяния. Когда нападавшему удавалось пленить раба, он мог даже убить его, если хозяин не успевал того выкупить. Впрочем, этого никогда не происходило — в противном случае торговцу нечего было бы предложить богу войны, и все его дорогостоящие приготовления оказывались проделанными впустую.
Однако лишь взгляда мне оказалось достаточно, дабы убедиться в том, что хозяин раба имеет весьма и весьма слабое представление о ценности денег.
Вид невольника не внушал восхищения. Всю ночь он не смыкая глаз бодрствовал в храме, после чего был опоен священным зельем. В полночь его обрили, а красивую одежду, выданную ему накануне вечером, отняли на рассвете, когда лицо уже отмыли и все тело вымазали мелом для придания ему смертельной бледности. Теперь он дергался и нервничал, вздрагивал даже от нежного голоса омывавшей его женщины. Он больше не походил на танцовщика, которым когда-то являлся, и, хотя нанесенный на его кожу мел скрывал все шрамы и царапины, один физический недостаток бросался в глаза сразу же — смешные оттопыренные уши, напоминавшие расправленные крылья.
