— Ненависти? Ну не знаю… Возможно, он делал это как раз из любви. Его мать как-то сказала мне, что он способен на большую любовь. Быть может, такую большую любовь он питал к Проворному, и все это уходило корнями в его детство и воспитание.
Мой брат недоуменно хмыкнул.
— Ничего себе любовь!
Всплески возобновились, теперь они стали равномерными и ритмичными, из чего мы догадались, что за весло взялся Рукастый. Мы устремили взоры в сторону приближающегося каноэ и его седоков — добродушного здоровяка-простолюдина, зловредного старика, недобро ухмыляющегося на корме, и женщины, чье бледное лицо маячило между ними. Выражение ее лица я не мог разглядеть вдалеке, зато мог представить его себе — плотно поджатые губы, бесстрастный, отстраненный взгляд, запомнившийся мне с нашей первой встречи.
— А он, похоже, выйдет из этой истории сухим. Как думаешь? — Мой брат не сводил глаз с моего хозяина, и в голосе его сейчас прозвучала злоба.
Я не ответил. Сейчас мне не было никакого дела до главного министра — со всем, что касалось его, предстояло разбираться завтра. А сейчас я смотрел только на женщину, на ее бледное лицо, на эти заострившиеся в ночной тени черты. О чем она сейчас думала?
Мы оба только что потеряли сыновей. Что хуже, размышлял я: вырастить и вскормить ребенка, любить его, прощая все прегрешения и пороки, а потом увидеть его мертвым у своих ног; или же обрести сына, о существовании которого ты даже не подозревал, только лишь для того, чтобы потерять его в ту же ночь?
По-моему, я даже не заметил толчка, когда каноэ причалило к борту большой лодки. Рукастый по веревке взобрался на палубу, и ему пришлось дважды обратиться ко мне, прежде чем я отозвался.
И слух и зрение мои были устремлены вдаль — где-то там в ночной мгле, спасая свою жизнь, уплывал в неизвестность мой сын.
