На стульях сидели две девушки в потрепанных коричневых платьях. Заметив меня, они перестали штопать и тоже приложили пальцы к губам.
Девушки неумело стали снимать с меня одежду. Вряд ли когда-нибудь им доводилось видеть столь красивые вещи. Они не знали, как отстегнуть рукава. Наконец им это удалось; и я словно шагнула из платья в неизвестность.
ГЛАВА 7
На одной из самых узких улиц Флоренции стоит доминиканская обитель, известная как монастырь Святой Катерины Сиенской. Жители монастыря яростно противостояли Медичи и поддерживали повстанцев. Монастырь благоволил бедным. Шесть его пансионерок — девушек на выданье или моложе, чьи родственники прикинули, что дешевле держать их в монастыре, — происходили из самого низкого класса ремесленников: красильщиков, ткачей и чесальщиков шерсти, на которых тяжелый труд оставил неизгладимый след, искривил руки и тело, испортил легкие. Эти мужчины заболевали и умирали молодыми, так и не вырастив дочерей, которых матери не в состоянии были прокормить. Именно эти люди порвали флаги Медичи и подожгли их из ненависти к богатым и сытым.
В монастыре стояло зловоние, поскольку древняя канализация вконец испортилась. Монахини постоянно ползали на коленках, скребли полы и стены, но уничтожить запах не получалось. Все обитатели монастыря были худы и голодны. Об уроках латинского девочки даже не слыхивали, никто не учил их писать и считать. Им полагалось только работать. У аббатисы, сестры Виолетты, не было сил любить или ненавидеть меня, она была слишком занята своими обязанностями, чтобы волноваться из-за политики. Ее просто устраивало, что повстанцы вовремя платят за мое содержание.
В моей келье — с грязным соломенным матрасом, в котором поселились блохи и семейство мышей — жили еще четыре девушки, все старше меня. Одна из них меня не выносила, поскольку защитники Медичи в стычке убили ее брата. Двум другим было все равно. И еще была двенадцатилетняя Томмаса.
Ее отец торговал шелком. Долги вынудили его бежать из города, и он бросил жену и детей разбираться с кредиторами. Мать Томмасы болела, и сама девочка тоже была слабенькой, страдала от страшных приступов удушья, особенно когда уставала. У нее были длинные тонкие руки и ноги и внешность северянки: светлые волосы, белая кожа, голубые как небо глаза. Тем не менее работала Томмаса так же тяжело, как и другие, не жалуясь, а губы ее всегда ласково улыбались.
Она отнеслась ко мне как к подруге. Ее братья истово поддерживали повстанцев, а потому она никогда им обо мне не рассказывала.
Томмаса была единственной моей связью с миром за стенами монастыря. Ее мать приходила раз в неделю и всегда приносила новости. Я узнала, что дворец Медичи разграбили, новое правительство захватило оставшиеся в нем сокровища. Знамена с гербом Медичи порвали, скульптуры и те места в здании, где имелось изображение герба, осквернили.
Разумеется, я спросила о Клариссе и пыталась не заплакать, когда Томмаса сообщила, что моя тетя жива, хотя неизвестно, куда она уехала. Местопребывание Ипполито и Алессандро также пока не выяснили.
Я поблагодарила Томмасу за то, что она добра ко мне.
— Почему я должна относиться к тебе иначе? — удивилась она. — Говорят, что твоя семья угнетала людей, но ты доброжелательна ко мне и ко всем остальным тоже. Я не могу наказывать тебя за проступки других.
Мне она понравилась по той же причине, что и Пьеро: она была слишком хорошей, чтобы заметить червоточинку в моем сердце.
Все лето я боялась казни и надеялась, что что-то изменится. До осени ничего не случилось, я голодала и мучилась. Похудела, поникла духом и перестала интересоваться новостями.
Настала зима, а вместе с ней пронизывающий холод. Наша комната не отапливалась, и я постоянно тряслась. В крошечном тазу, которым мы пользовались, замерзала вода, но мы и без того так зябли, что было не до мытья. Я почти не спала, а уж когда засыпала, блохи пользовались моментом. Мороз не ослабевал, напротив, он креп все больше.
Как-то утром в конце декабря я вместе с другими девочками отправилась в трапезную. Из кельи вышли две монахини, они несли третью, совершенно застывшую. Сестры держали ее лишь за голову и за ноги, словно доску. Монахини взглянули на нас, и по их глазам мы поняли, что вопросы задавать запрещается.
Когда они поравнялись с нами, Томмаса быстро перекрестилась, и остальные последовали ее примеру. Мы молчали, пока монахини не скрылись.
— Видели? — сказала Леонарда, старшая девочка.
— Мертвая, — отозвался кто-то.
— Замерзла, — заключила я.
В трапезной, пока мы ждали, когда нам наполнят тарелки, одна из послушниц, стоявшая перед нами, упала в обморок. Ее вынесли. Я мало об этом думала, просто мела полы, ставила заплаты на изношенную одежду и не морщилась, когда колола иголкой онемевшие от холода пальцы. Я не волновалась, пока на вечерней молитве не заметила, что в часовне лишь половина народу.
— Где другие сестры? — тихо спросила я у Томмасы.
— Заболели, — сообщила она. — Что-то вроде лихорадки.
В ту ночь монахини бегали по коридору пять раз. Утром в нашей келье с матрасов поднялись только четверо. Не встала Леонарда.
Дыхание парило над ее лицом белым облачком. Несмотря на мороз, лоб Леонарды покрылся потом. Одна из девочек попыталась ее разбудить, однако ни крики, ни дерганье за плечи не смогли заставить ее открыть глаза. Мы позвали сестер, но никто не пришел: соседние кельи опустели.
Я и Томмаса остались с Леонардой, послав двух других девочек за помощью. Через полчаса явилась послушница в белом чепце и черном переднике. Молча — во время этого часа монахиням говорить не полагалось — она подсунула ладони под ночную рубашку Леонарды и быстро провела ими по шее, ключицам и подмышкам. Когда она добралась до области таза, то испуганно отшатнулась и отдернула руку.
Она подняла уголок рубашки, и мы увидели на бедре девочки шишку размером с гусиное яйцо, которая была окружена фиолетовым кольцом, напоминающим совершенно круглый синяк.
— Что это? — выдохнула Томмаса.
Послушница ответила одними губами, я не успела ее понять. Томмаса в ужасе поднесла руку к горлу.
— Что это? — повторила я вопрос, адресуя его Томмасе.
Девочка повернулась ко мне и прошептала:
— Чума.
Когда Леонарду унесли, мы с Томмасой позавтракали в трапезной, а потом направились в общую комнату, поскольку в этом часу сестра Виолетта обычно давала нам задания. Но комната превратилась в госпиталь. На полу лежала дюжина женщин, одни стонали, другие зловеще молчали. Пожилая сестра встретила нас у порога и жестом приказала вернуться в келью. Там две другие наши пансионерки, Серена и Константина, шили саваны.
— Что случилось с Леонардой? — спросила Серена.
Когда я объяснила, она сказала:
— Сегодня утром не было половины сестер. Чума, так что все понятно.
