К тому времени небо за окном потемнело, дымный воздух окутал все предметы, сделав вещи нечеткими. Плащ и дублет Руджиери слились с чернотой. Его лицо — алебастр на фоне бороды и глаз — словно плыло по воздуху.
Мне все казалось нереальным: безвольное тело девочки у моих ног, струйка дыма, окутывающая горящие свечи, колдовские предметы на полке. Все это будто сглаживало чудовищность нашего преступления. Руджиери взял обоюдоострый, с черной ручкой кинжал. Удерживая его обеими руками, он поднял его над головой, словно собирался проткнуть небо, и громко запел, а затем плоской стороной лезвия притронулся к своему сердцу и плечам. Казалось, астролог стал выше. Он выглядел всемогущим, сверхчеловеком. Руджиери открыл глаза, яростные и беспристрастные, и мне почудилось, что я смотрю на бога.
Он начал ходить по кругу. Возле каждой свечи он чертил кинжалом символ, делал выпад кинжалом и называл имя, пока не остановился перед алтарем.
Там он опустился на одно колено подле девочки, подсунул руку под ее плечи и прижал к своей груди. Когда голова девочки качнулась вперед, накрутил ее густые золотые волосы на свою левую руку и откинул ей голову.
При виде ножа девочка широко открыла глаза. Хныкнула, содрогнулась, тщетно попыталась двинуть конечностями.
Руджиери властно выкрикнул какое-то иностранное слово, резкое и шипящее, и кольнул девочку под ухом кончиком кинжала. Она застонала, струйка крови потекла по ее шее и побежала по ключицам и в ложбинку между грудей.
Колдун снова прокричал то же слово.
Свечи чуть притухли, но тут же вновь разгорелись; дым стал гуще. Мне показалось, что внутри его что-то образуется, что-то невероятно холодное, тяжелое и жестокое. У меня даже волоски на руках поднялись.
Руджиери выкрикнул условие соглашения: жизнь этой женщины взамен жизни Генриха, ее ребенок — взамен наследника.
Держа девочку за волосы, колдун поместил ее голову над тазом и вонзил кончик кинжала в белое горло. Затем быстро и решительно провел ножом под подбородком к противоположному уху. Кровь выплеснулась на ткань и, звеня, застучала по тазу. Руджиери чуть прищурил глаза, однако лицо его осталось неподвижным, углы губ решительно опустились.
Вот так я когда-то убила на конюшне мальчика. Я смотрела на кровь, но пугала меня не она, а сознание того, что я позволила ей пролиться, могу сейчас видеть ее и не приходить в ужас. Страшнее для меня было ожидание, сам момент убийства прошел очень легко. Руджиери сверкнул ножом — и человека не стало.
Когда кровь перестала бежать, колдун откинул голову девушки назад и открыл зияющую улыбку под подбородком жертвы. Он отпустил волосы, и бездыханная девочка упала на пол. Лицо ее было абсолютно белым, шея — черная от крови, взгляд устремлен куда-то вдаль.
Руджиери опустился рядом с девочкой на колени, словно собирался молиться, но вместо этого просунул кинжал под ее тугой лиф и потянул. Тонкая ткань легко порвалась, рубашки под ней не было. Грудь девочки была круглой и очень твердой, чудесная белая кожа, такая прозрачная, что можно было разглядеть тонкие вены, спускающиеся к крупным розовым соскам. Ее тело, хотя и немытое, было молодо и совершенно.
Руджиери провел рукой по ее животу, словно читая пальцами карту. С точностью опытного хирурга он вставил кончик ножа под грудину и аккуратно провел им вокруг живота к паху девушки, оставив красную полосу. Платье впитало кровь, ее оказалось меньше, чем я ожидала. Козимо отложил нож в сторону и попытался пальцами отодвинуть плоть, но это оказалось не так легко: мешал жир. Он снова взял нож и осторожно разрезал. Я прикрыла нос: запах был не из приятных.
Посреди дрожащего жира, оголенных мышц и блестящих внутренностей я увидела крошечный красный череп, уголок красного плеча… Руджиери запустил пальцы поглубже в живот девочки и потянул. Раздались чавкающие звуки, ребенок вышел наружу, окровавленная пуповина не пострадала. Я не видела лица младенца, и колдун его не вытер, просто отложил на простыню — жалкий маленький труп с огромной головой и слабыми конечностями, до сих пор присоединенный к матери.
Руджиери тихо выдохнул, и я взглянула на него. Его руки снова погрузились в живот мертвой девочки, и он вынул второй красный комок из плоти и костей, меньший по размеру. И снова исчезли его руки, и снова вынули младенца.
— Тройня, — сказал он изумленно. — Судьба улыбается вам, Катрин.
Четыре жизни за жизнь Генриха и трех его сыновей.
— Никогда больше, — прошептала я. — Никогда.
Колдун отлично понимал, что я имею в виду, и его радость померкла.
— Как часто я произносил эти слова.
О самом ритуале я помню совсем немного. Руджиери капнул кровью девушки на оникс, а затем взял немного крови от каждого младенца и брызнул ею на жемчужину. Мы оставили тела на сланце. Руджиери зажег лампу, мы уселись на табуреты, и колдун объяснил, что я должна как можно скорее переспать с мужем. Он отдал мне два смоченных кровью камня. Жемчужина — для меня, оникс — для Генриха. Оникс нужно было спрятать там, где муж проводит большую часть своего времени. А жемчужину мне следовало носить постоянно.
Дождь стучал по крыше и барабанил по камням у дома. Колдун приоткрыл ставни, я услышал шум дождя и отдаленный гром.
— Лошадь мадам Гонди, — вспомнила я, почему-то забеспокоившись, что животное промокнет, в то время как рядом лежали окровавленные жертвы.
— Оставайтесь здесь, — велел Руджиери. — Я приведу ее под скат крыши. Вам придется побыть здесь, пока гроза не закончится.
Он отворил дверь и исчез в темноте.
Я стояла у окна, хотя ночь и дождь не давали возможности хоть что-то увидеть. Колдуна не было так долго, что меня охватила паника. Возле дома, в темноте, меня поджидал кто-то старый, злобный и коварный.
В Козимо Руджиери не было ничего человеческого, я только что нашла тому подтверждение. Когда-то он говорил, что защищает меня, потому что это в его интересах. А что сейчас?
Дождь усилился. Зная, что Козимо меня не услышит, я позвала его, словно испуганный ребенок. Он появился на пороге неожиданно, будто произнесение его имени заставило его материализоваться.
С него потоками лилась вода, дождевые капли текли по щекам. Я дрожала, но попыталась скрыть свой страх насмешкой.
— Бедняга! Вы, наверное, плачете по ней и по ее детям?
Руджиери остановился в дверях. Края его век и ноздри покраснели. Он и в самом деле плакал.
— Не убеждайте меня, что чувствуете угрызения совести, — добавила я.
Такого лица я у него никогда не видела. Черты остались прежними, но оно помолодело, а в его глазах я заметила ненависть к самому себе, граничащую с безумием.
— Ни для кого другого, Катрин, — отозвался он хрипло. — Ни для кого другого.
Слова клокотали и застревали у него в горле.
Я слышала их, но отказывалась понимать. Я покачала головой и попятилась от него.
