— Madame la Reine, этих детей не должно быть…
— Нет, — возразила я. — Я мать, которая любит своих детей. О чем вы говорите? Что во всем виноваты мои сыновья? Что мне нужно поднять на них руку? Наверняка вы не это имели в виду, месье. Потому что, если так, я подняла бы руку на вас.
Козимо опустил голову. Плечи его поникли, в позе читались горе и поражение.
— Вы хотите, чтобы я их убила? — прошептала я. — Вы просите мать уничтожить собственных детей… Я вас проклинаю. Гореть вам в аду!
Руджиери глубоко вздохнул и посмотрел на меня. Выражение его лица было мрачным, но излучало нежность.
— Настанет время, Катрин. Если вы не сделаете того, что необходимо, развяжется невероятная резня. Тогда будет слишком поздно.
— Как вы смеете! — Голос мой задрожал, я вскочила со стула. — Как смеете давать такие советы, ведь речь идет о моих детях? Если вы не поможете мне так, как хочу я, вам придется удалиться.
Руджиери поднялся и поклонился, как безупречный придворный. Он словно надел маску на свое печальное лицо.
— Как вам угодно, Madame la Reine, — заявил он.
На следующее утро я убедила себе в том, что плохо помню нашу беседу. Руджиери не мог произнести таких ужасных слов. Конечно же, я неправильно его поняла. Когда я снова за ним послала, паж вернулся и сообщил, что квартира колдуна пуста и служанка не знает, куда он уехал.
Я выкинула из головы невозможные фразы Руджиери и взялась за практические вопросы. Меня беспокоило, что слухи о плохом самочувствии короля, возможно, уже распространились. Я предупредила Бурбона, что для него настал момент призвать своих сторонников и явиться во дворец. Он прибыл через три дня в сопровождении своего пажа и двух ноблей.
На пороге моего кабинета стражники велели друзьям Бурбона остаться снаружи. Сидя за закрытой дверью, я слышала, как он бранится: такт и самообладание были ему неведомы.
Однако когда Бурбон успокоился и дверь в мой кабинет отворилась, он весело мне улыбнулся и поклонился с почтительностью, доходившей до гротеска. Бурбон снял бархатный берет, обнажив редкие седые волосы и пушистый седой шиньон. Драгоценностей на нем было больше, чем на мне: золотая серьга, унизанная бриллиантами, рубиновая подвеска и несколько блестящих колец.
— Madame la Reine! — воскликнул он. — Готов принести вам пользу. Чем могу служить?
Я протянула ему руки. Бурбон был мужем Жанны, кузины Генриха, и отцом маленького Наварра, хотя редко их видел, увлеченный грязной политикой и женщинами. Когда мы встречались, то обращались друг к другу как родственники.
— Входите, — пригласила я, — садитесь рядом со мной. Мы с вами давно не общались.
Он радостно схватил мои руки и поцеловал их, затем опустился в кресло. В ответ я улыбнулась ему, но тут же посерьезнела: после кончины Генриха мне некогда было тратить время на любезности.
— Мне известно, месье, что протестанты недовольны. Они устраивают собрания и обсуждают план смещения де Гизов.
Бурбон удивленно вскинул брови, кожа на его лбу тотчас сморщилась. Какое-то мгновение он просто смотрел на меня, а потом, заикаясь, произнес:
— Ах, Madame la Reine, в этом нет ничего личного. Но мои права первого принца крови должны быть защищены. — Он помолчал, болезненно пытаясь сменить тему, и продолжил: — По приезде сюда я справился о его величестве и выяснил, что ему нездоровится. Мне очень жаль.
— Его беспокоят действия гугенотов, — заметила я. — Он боится, что люди хотят обратить оружие против него…
— Только не против него! — Бурбон замахал руками, отвергая саму возможность такой идеи. — Нет, Madame la Reine, я скорее умру, чем замыслю что-нибудь против короля.
— Но ведь вы готовы поднять оружие против коннетабля Гиза, которого назначил на эту должность мой сын, и против его брата, кардинала Лотарингского, которого мой муж сделал великим инквизитором. Разве это не измена, месье?
Глаза Бурбона округлились: он не ожидал такого поворота.
— Нет! Мадам, поймите, это не так.
— А как же тогда? — напирала я.
— Мы не поднимем руку на короля. Но мы намерены показать, что Гизы слишком много себе позволяют.
— Вы покажете это его величеству, — произнесла я тихо и зловеще, — с помощью аркебуз. С помощью мечей и пушек. Вы прольете кровь и заставите его уволить министров, которых выбрали его отец и он сам. Сложно назвать это лояльностью, месье де Бурбон. Это называется предательством.
Я встала, и он тоже вынужден был подняться.
— Нет, клянусь Господом. — Бурбон уже заламывал руки. — Madame la Reine, прошу вас, выслушайте меня…
— Я достаточно выслушала, — отрезала я. — Уйдите с дороги, чтобы я могла вызвать охрану.
Бурбон упал на колени, загораживая дверь, и задрожал. Слабый, отвратительный человек.
— Ради бога! — причитал Бурбон. — Как мне убедить вас? Я от них откажусь. Велю им расформироваться. Только скажите, чего желает его величество, и я все сделаю. Продемонстрирую ему свою преданность.
Я села, открыла ящик стола и вынула лист пергамента с текстом, выведенным красивым почерком писца. Антуан мог откреститься от гугенотов, но он был фигурой номинальной. Повстанцам ничего не мешало спокойно действовать и без него.
— Встаньте, — приказала я, — и подпишите это.
Он поднялся на ноги и нерешительно взглянул на бумагу.
— Конечно, Madame la Reine. Только что это?
— Документ, согласно которому вы передадите права регента в случае смерти короля Франциска, — пояснила я. — Вы передадите их мне.
Бурбон все понял. Краска вернулась ему на щеки, затем он побагровел. Его обыграли, и он знал это.
— Регентство? — уточнил он. — Выходит, молодой король серьезно болен?
Я промолчала, не хотела вызывать охрану и тащить Антуана в тюрьму. Впрочем, в случае нужды я бы так и сделала, о чем Бурбон догадывался. Он сжался под моим беспощадным взглядом. «Жалкое создание, — подумала я. — Да поможет Господь Франции, если ты станешь королем». Трудно было поверить, что он произвел на свет такого чудесного сына.
Я взяла свежее перо, окунула его в чернильницу и подала Антуану.
Он уставился на перо, точно на скорпиона. После долгой паузы принял его и спросил:
— Где я должен расписаться?
Подвинув к нему пергамент, я показала место.
Бурбон наклонился и быстро вывел буквы; «А» и «В» получились большими, витиеватыми. Затем он сел и вздохнул. Было ясно, что он сам себя ненавидит.
Я взяла документ, помахала им, высушивая чернила, и убрала в ящик. Затем встала, понуждая Антуана сделать то же самое.
— Ваше высочество, — обратилась я к нему, словно только вспомнив, что беседую с принцем, — ваше героическое самопожертвование не останется незамеченным. Когда придет время, я сообщу всем, что вы поставили судьбу Франции выше своей.
