— Спешите укрыться в ковчеге Господа, — вещал проповедник. — Ной приглашает вас сегодня, двери открыты нараспашку, но наступит час, когда они закроются, и многие пожалеют, что сразу не вошли.
Я не собиралась ни входить куда-то, ни сожалеть. Я ликовала, что наконец-то избавилась от безумных заявлений фра Джироламо. По-прежнему дважды в день я посещала мессу в сопровождении Дзалуммы и отца, но, к счастью, без елейного Пико. Мы ходили в церковь Санто-Спирито, где была похоронена моя мать, где воспоминания о ней дарили мне покой, где Всевышний был справедливым и любящим божеством, более заинтересованным в спасении душ и утешении болящих, чем в наказании грешников.
Мне не нужен был Бог, чтобы мучиться, мое собственное сердце доставляло мучения. Однажды вечером после ужина, запершись у себя в комнате, я взяла в руку перо матери и написала одну-единственную строку. Подписав послание, я тщательно сложила бумагу и запечатала красным воском. После этого протянула письмо Дзалумме.
Она стояла, сложив руки на груди. Вид у нее был устрашающий. Непослушные черные локоны, обрамлявшие пышным ореолом лицо, отбрасывали при свете свечи зловещую тень.
— Теперь все гораздо сложнее, — сказала она. — Твой отец глаз с меня не спускает.
— Значит, во дворец Медичи может пойти кто-то другой. Мне все равно, как ты передашь письмо. Просто передай.
— Сначала ты должна сказать мне, что в нем. Будь на ее месте другая рабыня, а не Дзалумма, которая так заботливо ухаживала за моей мамой во время ее болезни и стояла рядом со мною у ее смертного одра, я бы сразу напомнила ей, что она проявляет непростительно опасную для рабыни дерзость. Но я лишь покорно вздохнула и произнесла те несколько слов, из-за которых не спала уже много ночей.
— Дай только знак — и я приду к тебе.
Это было не просто скандально, это было чудовищно. Без отцовского согласия не мог состояться ни один настоящий брак. Я рисковала заслужить неодобрение не только всего общества, но и самого Джулиано.
Я сидела и настороженно ждала отповеди.
Ее не последовало. Дзалумма долго смотрела на меня, а потом тихо, но весьма решительно заявила:
— Само собой разумеется, я пойду с тобой.
Потом она взяла письмо и сунула его за пазуху. Я потянулась и пожала ее руку. Мы не улыбались, слишком серьезным делом оказался наш заговор. Если отец впоследствии откажется признать мой совершившийся брак, то я буду считаться просто любовницей.
«Моя дорогая Лиза!
Твое письмо так тронуло меня, что я заплакал. То, что ты ради меня готова пойти на риск вызвать у окружающих неодобрение, заставляет меня стремиться стать мужчиной, достойным тебя.
Но я не могу позволить тебе прийти ко мне сейчас.
Не думай ни одной секунды, что я когда-нибудь откажусь от тебя или нашей любви. Все мои мысли только о тебе. Но ты должна сознавать, что даже простое письмо ко мне ставит тебя под угрозу. И это волнует меня больше, чем разлука, которую мы вы нуждены терпеть.
Ты, несомненно, знаешь о попытке наших братьев Лоренцо и Джованни свергнуть Пьеро. С тех пор наше положение совсем ухудшилось. Не далее как сегодня Пьеро получил письмо от наших послов в Лионе. Карл выслал их, и сейчас они возвращаются в Тоскану. Наши банкиры также изгнаны.
Тебе, наверное, хочется спросить, не угасла ли моя любовь. Никогда! Но мне невыносимо видеть, как ты рискуешь собой. Наберись терпения, любимая. Пусть пройдет время, пусть уляжется конфликт с королем Карлом. Дай мне также время придумать, как уговорить твоего отца. Я не могу просить тебя прийти ко мне при таком несчастливом стечении обстоятельств, хотя в то же время меня глубоко тронула твоя готовность так поступить. Ты сильная женщина. Мой отец очень бы гордился такой невесткой.
Как только я буду, уверен в своей безопасности, я тотчас же пришлю за тобой.
А до тех пор остаюсь твоим верным
Джулиано».
Я не ответила на его письмо, не могла ответить. Что толку было писать о моей боли, разочаровании и даже гневе на него за то, что он тут же не позвал меня к себе? И вообще, какое отношение имела политика к нашей любви?
Конец лета прошел ужасно. Дни стояли душные. По реке Арно плыли стаи мертвых рыб, сверкая серебристой чешуей на солнце, запах гнили пропитал весь город. Это запах смерти, заявляли верующие, смерти, марширующей на юг через Альпы. Несмотря на молчание проповедника, все больше и больше горожан, даже представителей знати, проникались его учением и отказывались от красивых нарядов. По улицам ходили люди, одетые только в черное или темно-серое, синее или коричневое, и нигде нельзя было встретить других красок — ни ярких оттенков голубого, зеленого и красного, ни жизнерадостного оранжевого, ни насыщенного алого.
«Ступайте в ковчег… Cito! Cito!»
Страх охватил все общество. Растерявшись без Савонаролы, который рассказывал, что думает Господь, люди испуганно перешептывались о знаках и знамениях: о том, что над Ареццо в небе проплыли облака в виде всадников, занесших над головами мечи; о монахине в Санта-Мария Новелла, которую во время мессы посетило видение — огненно-красный бык бодал церковные стены; об ужасной буре, случившейся в Пулье, когда черноту разрывали ослепительные молнии, осветившие не одно, а сразу три солнца, зависшие в небе.
Мой отец, видимо, забыл и о предложении Джулиано, и о том, что пора меня сосватать за кого-нибудь из «плакс». Он был удручен и расстроен больше обычного. По словам Дзалуммы, Медичи отказались покупать у него шерсть, разорвав деловые отношения, установившиеся во времена Козимо де Медичи и моего прадеда. Торговля шла плохо: «плаксы» познатнее все еще покупали шерстяные ткани, но отец больше не мог продать ткань ярких расцветок, да и неяркие ткани оказалось сбывать гораздо труднее, ведь люди неохотно тратили деньги на обновление гардероба в такое неспокойное время.
Но отца беспокоило что-то другое, о чем я никак не могла догадаться, как ни старалась. Ранним утром он отправлялся на мессу в Санто-Спирито, откуда сразу ехал к себе в лавку и дома появлялся только вечером. Я не сомневалась, что дневную службу он посещает в Дуомо или Сан-Марко, где, скорее всего, встречается со своим другом Пико. Однако он ни разу об этом не заговорил, а возвращаясь домой поздно, ужинал с мессером Джованни, уже не требуя от меня, чтобы я исполняла за столом роль хозяйки.
В августе король Карл собрал свои войска и пересек Альпы; Кир-завоеватель начал свой безжалостный поход на Тоскану. «Что намерен делать Пьеро де Медичи, чтобы помочь нам?» — хотели знать люди. Отец неодобрительно хмыкал. «Он занят лишь развлечениями и женщинами. Подобно Нерону, музицирует, когда Рим охвачен пожаром».
В сентябре возросла массовая истерия: городок восточного побережья, Рапалло, к югу от Турина и Милана, пострадал от наемников, которые пришли вместе с французами. Эти солдаты, не шли ни в какое сравнение с нашими итальянскими кондотьерами, которые хоть и грабили, и вытаптывали поля, но никого не убивали. Нет, этих наемников набрали из свирепых швейцарцев, которым мало было награбленного: они жаждали крови. И кровь лилась рекой, они расправлялись со всеми подряд, не оставляя ни одной живой души. Протыкали копьями младенцев, сосущих материнскую грудь, сдирали заживо кожу с женщин на сносях. Отрубали головы, руки и ноги. Рапалло превратился в мрачное кладбище с горами гниющих на солнце непогребенных тел.
