Чувствуя, как холод каменного пола проникает сквозь шерстяную рясу и колени понемногу начинают неметь, он устремил взгляд на резное изображение сведенного судорогой тела Иисуса на кресте. Прыгающие тени, бросаемые зыбким светом свечей, явственно обозначили впадины между неровными ребрами, но скрывали выражение, которое резец художника придал лицу. Томас понимал, что искать в нем узнаваемые черты было бы все равно бесполезно. Сами по себе черты ничего не значили. Главным для художника было передать идею Распятия. Да, Томасу не нужно было видеть лица. На нем должны были запечатлеться два чувства — мука и надежда. Это Томас знал. С болью все было понятно, надежду он ожидал увидеть, но кроме них, разве не должна была отразиться на нем еще и благодарность? Радость, что скоро все закончится? Томас думал, что да, должна. В конце концов, разве сам он не взирал однажды на смерть, торопя и приветствуя ее приход?
Он вздрогнул, но причиной был не обжигающе ледяной пол. На какое-то мгновение в своей памяти он снова перенесся в тюрьму. Ему еле удалось сдержать крик, когда он снова ощутил себя беспомощным, связанным и голым, пока тюремщик, хрюкая, словно кабан во время гона, впившись пальцами и разодрав на две стороны его ягодицы, насиловал его в грязи того тюремного пола. Томас закусил губу, чтобы прогнать воспоминание, но металлический вкус лишь напомнил ему о крови, которая текла по его ногам, когда тюремщик оставил его.
Была то ересь или нет, но Томас поймал себя на мысли; что, если тюремщики так же насиловали и Иисуса? В Евангелиях ничего об этом не говорится. Там сказано только, что они его били, да еще терновый венок. Воистину, если изнасилование и было, подумал Томас, понятно, что никто не стал бы упоминать об этом.
Когда один мужчина насилует другого, для жертвы это, конечно, крайнее унижение — но оно бросает тень и на насильника. О таких подвигах не болтают в кабаках и даже не признаются на исповеди — разве что на смертном одре, когда перед угасающим взором замаячила разверстая пасть дышащего пламенем ада. И все-таки Иисуса могли изнасиловать. В конце концов, почему бы подобным образом не унизить того, кто проповедовал любовь, когда другие призывали к войне и мятежу.
Томас тряхнул головой, отгоняя эту мысль. И правда ересь! Он поднял глаза. Однако ослепительная вспышка, кара за подобные мысли, не поразила его на месте. Он даже не чувствовал особой вины за собой, что позволил себе думать об этом. Единственным чувством, которое владело Томасом в стылой тишине часовни, было его сочувствие человеку на кресте. Если он не имел истинного призвания к монашеству, он мог взамен предложить Богу рожденное под пыткой сострадание ко всем страждущим. Может быть, Бог согласится довольствоваться им, пока на смену ему не придет более основательная вера?
Жесткий камень больно врезался в колени, и Томас переменил позу, пересев с колен на пятки. Отец Ансельм так глубоко ушел в молитву, что не заметил. Томаса восхитила способность этого человека до такой степени сосредотачиваться. Когда он сам впервые прибыл в Тиндал, он вообще не мог молиться. Даже сейчас он не мог обратиться к Богу со смиренной речью, как подобает доброму слуге перед лицом господина. Вместо того он всякий раз начинал говорить с Богом, словно тот был его хорошим приятелем, к которому испытываешь уважение, и рассказывал ему о своем дне, о своих сомнениях и трудностях. И ни разу небо Восточной Англии не потряс огненный столп, дабы испепелить его тело и низвергнуть в ад его душу. Если подобное отношение к Господу тоже ересь, то Бог проявляет к нему попустительство, думал Томас. Но он не мог не чувствовать некоторой зависти при виде искренней веры мужчин, подобных Ансельму.
Или женщин, вроде той, которую он только что заметил в темноте на некотором расстоянии от себя. Он протер глаза и присмотрелся внимательнее. Или это две фигуры в темноте: одна — неотличимая копия другой? Он поморгал, и ему показалось, что одна из фигур начала бледнеть. Томас решил, что это усталые глаза шутят с ним шутки.
Та из фигур, которую он видел довольно отчетливо, была тонкой. Длина одежд, достаточная, чтобы полностью закрывать ноги, наводила на мысль о женском платье. Это могла быть только женщина. Возможно, леди Исабель или, что более вероятно, леди Юлиана. Первая, как ему показалось, питала пристрастие, скорее, к радостям, которые можно вкусить здесь и сейчас, о второй же, напротив, можно было сказать, что ее, скорее, влекут восторги потусторонней жизни. Томас покачал головой. Невеста Роберта и вправду была мрачная особа.
В том, что это не могут быть ни сестра Анна, ни его настоятельница, Томас не сомневался. Первая была для этого слишком высокой, другая — слишком маленькой. Кроме того, он был уверен, что одна из них или они обе сейчас возле Ричарда. Хотя мальчик пошел на поправку, днем обе женщины говорили ему, что воздух в замке промозглый, и они нынешней ночью на всякий случай посидят у его постели.
Этот мальчик! При мысли о Ричарде на душе у Томаса потеплело. Иметь семью и законных детей для Томаса всегда было несбыточной мечтой. Незаконнорожденный сын, пускай и графа, ребенком он имел уютный дом, но никаких надежд на титул. А поскольку он был у отца не единственным сыном, рожденным вне брака, — то и на земли. Если бы он попросил, отец мог бы дать ему оружие и хорошего коня, но жизнь наемника или безземельного рыцаря, грабящего и участвующего в поединках ради куска хлеба, никогда не привлекала его. Было время, он сомневался в мудрости отца, но теперь уже сам понял: только место клирика в одном из мелких орденов обеспечит ему надежное будущее.
Как большинство других монахов, прежде чем посвятить себя Богу, Томас пользовался благосклонностью многих женщин. Однако стать отцом ему никогда не хотелось, особенно отцом внебрачного ребенка. Не имея семьи, которой он мог бы поручить заботу о таком потомстве, он всячески избегал смешивать свое семя с женским. До сих пор, хотя Томасу не всегда удавалось сохранить голову достаточно ясной, чтобы вовремя отстраниться, никто и никогда не говорил ему, что у него могут быть дети.
Несмотря на все это, стоило ему лишь один-единственный раз взглянуть на больного сынишку старшего брата настоятельницы, как он тотчас полюбил его, словно это был его собственный отпрыск. Сам не понимая почему, он, тем не менее, точно знал, что любит мальчика, как сына. Подумав, как заблестят у мальчонки глаза, когда он получит лошадку, Томас ощутил прилив сил.
«Завтра я найду где-нибудь обрезки кожи, ткань и лоскуты и закончу голову», подумал он. С игрушкой следовало поторопиться, иначе Ричард может заупрямиться и отказаться пить горькое лекарство. Его можно понять. Томас сам терпеть не мог пить всякую мерзость.
— Бог милостив!
Эти слова заставили Томаса вздрогнуть, и он поспешил снова встать на колени.
— Вы улыбаетесь, — произнес святой отец, мгновенно отравляя воздух смрадом изо рта. — Господь, видно, услышал вашу молитву и даровал вам мир.
— Да, отче, даровал. И мы можем сейчас спокойно вернуться в свои постели.
Хотя Томас и сомневался, что надолго сомкнет усталые веки, но зато у него появилась надежда, что сосед забудется крепким сном, который от него самого бежал, и немного погодя удастся выскользнуть потихоньку из их общей спальни.
