Томасу стоило немалого труда не рассмеяться.
— Меня привлекает вовсе не мясо, святой отец. Все дело в одной кухарке, которая сгорает от желания…
Лицо Ансельма побледнело от ужаса.
— …согреть мой желудок малой толикой эля, чтобы мне лучше стоялось на коленях во время молитвы. Или даже в поварихе, которая желает насытить мое тело малой толикой сыра, чтобы я с большим усердием мог возносить свой голос к небесам. Идите. Не сомневаюсь, когда я присоединюсь к вам, вы еще будете в часовне.
Когда они попрощались, Томас обернулся и посмотрел вслед Ансельму, который медленно и осторожно начал спускаться по ступенькам. Несмотря на все свои поддразнивания и манеры этого человека, которые при всем желании трудно было назвать приятными, теперь он знал, что у святого отца доброе сердце. Томас удивился, обнаружив, что начинает понемногу привязываться к нему.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
— Не прикидывайся дурочкой, дочь!
Адам с силой хлопнул ладонью по гобелену, украшавшему стену его спальни.
— Он стоял над телом с окровавленным кинжалом в руке. Что еще нужно знать судье, чтобы повесить моего сына?
Элинор почувствовала, как ее лицо каменеет от подступающего гнева.
— Что ему нужно знать, спрашиваете вы? Да хотя бы то, что Роберт никогда бы не убил человека в припадке гнева.
— Кто не убил бы?
— Мой брат. Ваш сын.
— Тогда ты плохо знаешь мужчин.
— Такое предположение напрашивается само собой, милорд, только оно далеко от истины. Если вы не знаете, что входит в круг моих обязанностей как настоятельницы Тиндала, позвольте мне напомнить вам, что я там руковожу повседневной жизнью и мужчин, и женщин. Итак, приходится сделать вывод, что вы и слыхом не слыхивали о страшных событиях, случившихся как раз тогда, когда год назад я оказалась там. Видимо, все дело в том, что моя обитель расположена слишком далеко от королевского двора.
Она тоже повысила голос.
— Ты говоришь непозволительным тоном, дитя.
— И я уже не дитя, отец. Я уже давно взрослая женщина.
Огромным усилием Элинор заставила себя говорить тише.
С лицом, раскрасневшимся не хуже, чем у дочери, Адам собрался было ответить, но вместо этого с усталым вздохом опустился в кресло.
— Мне не хочется с тобой спорить, Элинор. Да, конечно, как невеста Христова ты совершенно взрослая. Но пойми, пожалуйста, и то, что всякому отцу трудно смириться с тем, что напоминает ему об одной вещи: что он уже не так юн и полон сил, как ему бы хотелось.
— В тебе больше жизни, чем во всех этих зеленых юнцах, которым ты, по твоим словам, завидуешь. Это они будут смотреть на тебя как на лучший образец мужества. — От его примирительного тона Элинор несколько успокоилась. Потом она улыбнулась: — Спор наш ни к чему не приведет. И Роберту от этого тоже не будет пользы.
— Согласен. Чтобы между нами и дальше был мир, я вдобавок скажу тебе, что слышал про твои подвиги в Тиндале. Со всеми подробностями. Твоя обитель расположена не так уж далеко, чтобы люди при дворе не превозносили до небес твои ловкость и умение. — Неожиданно он погрустнел. — Я слышал предостаточно, чтобы мне как твоему отцу можно было гордиться тобой, Элинор.
— Вы слишком добры, милорд, но если дела вашей дочери заставляют вас чувствовать гордость, вспомните, что зачали ее вы.
При этих словах она наклонила голову, чтобы скрыть искру радости и гордости, которую — она знала — он увидит в ее взгляде.
— Некоторые люди утверждают, что твердость характера ребенка связана с живучестью отцовского семени. Вероятно, мне не стоило бы вступать в спор с теми, кто лучше меня разбирается в подобных материях, но должен признать, что в тебе очень много от матери.
Адам отвернулся, но Элинор все же успела заметить слезы, заструившиеся по его щекам, — дань скорби, не ослабевшей с тех пор, как, пятнадцать лет назад, умерла ее мать. Она наклонилась и, утешая, накрыла его руку ладонью. Слова же выбрала такие, чтобы щадили его гордость:
— А Роберт? На кого из вас двоих он больше всего похож?
— Вот упрямство, я вижу, досталось тебе от меня. — Адам сжал ее пальцы и, быстро смахнув рукавом слезы, рассмеялся. — Ты говоришь, Роберт? Здесь я готов признать твою правоту. В отличие от твоей матери, которая отправилась бы в крестовый поход и одна завоевала Святую землю, если бы только Папа позволил женщинам участвовать в походах, Роберт характера мягкого. Говоря откровенно, тут он, скорее, пошел в отца.
Его глаза насмешливо заблестели, он явно ее поддразнивал.
— Но как раз это я и хочу сказать, отец. Роберт станет сражаться, только если его вынудить. У вас с ним есть и еще одна общая черта, если мне позволено говорить так прямо…
Адам вопросительно поднял тяжелую бровь.
— Вы человек бесспорной храбрости, сумевший понять, что переговоры чаще всего — это путь лучший, нежели война. Такого же образа мыслей, насколько я могу судить, придерживается и наш король. В то же время вы никогда не боялись говорить правду, какой она вам представляется, облекая ее в сколь угодно медоточивые речи, — если вы полагали, что так скорее всего можно достичь результата. Только когда все это не ведет ни к чему, вы беретесь за меч. Если я правильно помню то, что мне рассказывали, вы за много лет до мятежа предупреждали короля Генриха об опасности шагов, предпринимаемых Симоном де Монфором…
— Де Монфор не сильно отличался от своего отца, а тот — от своего. Он был умен и изворотлив, как Одиссей, замахивался же на то, что явно превышало его возможности. И тем не менее…
— Ваши соображения король, к своему несчастью, не принял в расчет.
— Но какое отношение это имеет к Роберту?
— Вы сделали все возможное, чтобы отклонить опасность посредством слов, но потом, когда де Монфор напал, вы не замедлили вынуть из ножен меч и встать на защиту своего короля. Точно так же мой брат скорее избрал бы мирный путь, чем бросился проливать кровь, но пролил бы ее, если бы все попытки оказались тщетны и на него бы напали.
— Ты хочешь сказать, что в ту ночь в переходе Генри первым набросился на него?
— Роберт сказал, что он не лишал жизни Генри. Но по тому, как он об этом рассказывал, мне, хоть я и верю в невиновность брата, кажется, что он скрыл от нас нечто по причине, которая ему одному представляется достаточно важной. Когда же брат Томас разговаривал с ним, он, к примеру, каждый раз намеренно говорил «лишить жизни», вместо того чтобы просто сказать «убить».
— Конечно же, убийство ради самозащиты ему бы простили. В этом нет нарушения закона, ни божеского, ни человеческого.
— Возможно, я придаю слишком большое значение одному этому слову, но, первый раз придя к нему, я обратила внимание на то, что излагая события, он то и дело замолкает. Я тогда подумала, не связано ли это с тем, что он медлит, раздумывая, что ему говорить, а что нет. Я бы, пожалуй, отнеслась с пониманием к его решению хранить молчание, но если шериф не поверит рассказу брата в том виде, в каком он нам его преподносит, нам в своей защите останется лишь сослаться на его нрав.
