Послышалось короткое и громкое шипение, запахло кипятком и влажным углем: это машинист снова в который раз стравил лишний пар. Простучали в коридоре офицерские сапоги с подковками, но, судя по тяжелой, переваливающейся, крестьянской походке, шел простой мужик, наверное, солдат. Шаги остановились у двери купе, стукнул приклад винтовки о пол. Затихло. Так, они поставили у его купе часового. Арест?
Он еще немного полежал, потом сел, надел френч – спать он лег в брюках, только отстегнул подтяжки. Натянул сапоги, открыл дверь и едва не столкнулся с двумя вооруженными часовыми. Это были люди из отряда Гузакова. Они стояли по обе стороны купейной двери. Винтовки с примкнутыми трехгранными штыками держали у ноги.
– Здравия желаю, – приветливо сказал Николай и улыбнулся. – Вас здесь, оказывается, двое. А мне показалось – один. Совсем ничего не слышу, старею, видно, и сам того не замечаю.
Оба часовых одновременно посмотрели на его пегую бороду и такую же, серых пятнах, голову. Именно в этот момент Николай вдруг ясно осознал, чего ему хочется больше всего. В душе, одеревеневшей от усталости и постоянной нервной жвачки, в эти секунды робко, словно ручеек в начале марта, пробивалось легкое, почти невесомое чувство радости, которое возникает, когда завершается один период в жизни с его жестким устоявшимся распорядком, стиснутым, словно бочка обручами, железными ограничениями и запретами, и наступает новый, еще не угнетающий грядущим жестким регламентом и потому радующий опьяняющим чувством иллюзорной свободы. Пусть Романовых здесь всего трое из всей семьи, пусть под охраной вооруженных людей. Но ведь и не в тюрьме. Конечно, и не на воле. Однако, если верить комиссару Яковлеву, худшее уже позади.
Николай продолжал молча улыбаться своим стражам и ощущал, как в его груди разливается теплая волна надежды и той самой несмелой радости, которая обозначила только что закончившийся очередной отрезок его жизни. Когда-то Распутин обмолвился, что с Богом человеку легче пережить горе, чем радость. Смысл его слов дошел до Николая только сейчас – в эти секунды, когда он, легко улыбаясь, смотрел на часовых, которые, сами того не подозревая, разделили сейчас с ним его сокровенные чувства.
– Здравия желаю, ваше вели… ваше высокоблагоро… господин-гражданин полковник! – весело отозвался часовой в солдатском мундире – истрепанном, выгоревшем почти добела, но чистом и аккуратно заштопанном. Приземистый, крепкий, как боровичок, выглядел он ладно. Правда, офицерские сапоги смотрелись на нем непривычно. Они сверкали даже в полутьме – вагон освещался только двумя фонарями, по одному у каждого тамбура. «Вот этот – солдат моего войска, моей армии. Сразу видно», – удовлетворенно отметил Николай, вспомнив «воинов» тобольской красной гвардии – расхлябанных, в грязных измятых гимнастерках с оторванными пуговицами, в шинелях без поясных ремней.
Второй часовой лишь хмуро кивнул, хотя и без враждебности, которую Николай научился распознавать в человеке с первого взгляда. Он был в хорошо пригнанном виц-мундире, и Николай решил, что перед ним – определенно бывший офицер.
Николай, все с той же улыбкой, спрятавшейся в усах, сделал шаг к окну. Виц-мундир резко его окликнул:
– Далеко собрались, полковник? Для вашего сведения: у нас приказ сопровождать вас везде!
Тепло в груди Николая стало медленно испаряться.
– Даже в ватерклозет? – с невольной иронией поинтересовался он.
– Так точно, господин-гражданин полковник! И в ватер тоже, – с веселым вызовом в голосе подтвердил боровичок.
– Неужели опасаетесь, что сбегу? От жены? От дочери? И куда? – в его голосе звучала легкая обида.
Солдатик пожал плечами, второй неприязненно посмотрел на Николая и ответил:
– Опасаемся другого, господин полковник. Вы сами должны понимать.
– Начальство говорит, что вы – наш самый дорогой багаж, – по-прежнему открыто улыбаясь, пояснил боровичок. – А на дорогое охотник всегда найдется! Уж народишко в наши-то времена так и зыркает – где что плохо лежит!
И он заливисто рассмеялся. Его напарник помрачнел еще больше.
– Вот как! – безрадостно вздохнул Николай. – Что же, если приказ, придется подчиниться.
Издалека послышался голос Гузакова:
– Разговоры на посту! – прикрикнул он, подходя ближе.
Часовые вытянулись.
– Не спится, – объяснил Гузакову Николай. – Вот вышел покурить. Не возражаете?
Тот кивнул и пошел дальше. Но через пару шагов остановился и сказал:
– Николай Александрович! Настоятельно прошу никуда не выходить без сопровождающих. Товарищи Тихомиров и Скрипник…
– Скрипка! – перебил его маленький солдат.
– Что? – не понял Гузаков. – Какая еще скрипка?
– Не какая, а какой! – внушительно поправил его солдат. – Это фамилия наша такая.
– А, понятно, – кивнул Гузаков. – Значит, товарищ Скрипка… Эти товарищи, – продолжил Гузаков, – ваша охрана, а не стража, Николай Александрович! Вы человек военный, и, думаю, вам видна вся серьезность обстоятельств.
– Да-да!.. Разумеется! – с готовностью заверил Николай. – Я очень вам благодарен, прошу тоже понять меня правильно.
– Постараюсь понять, – ответил Гузаков. – Надеюсь на такое же отношение и с вашей стороны.
И Гузаков двинулся дальше вагон.
Обида растаяла, на душе снова стало легче, и Николай даже замурлыкал под нос свой любимый романс:
А поутру она улыбалась
На балконе своем, как всегда.
Над цветком легко изгибалась.
И лилася из лейки вода…
Поймав взгляд маленького солдата, смущенно замолчал. Он забывал иногда, что у него совершенно нет музыкального слуха. Но как большинство музыкальных «глухарей», очень любил музыку, и особенно ему нравилось петь. О том, что ему медведь на ухо наступил, Николай не догадывался до самой женитьбы. Через месяц совместной жизни Александра категорически запретила ему песни на публике: «Императору можно быть строгим и жестким. Или милосердным и мягким. Но быть смешным император права не имеет!» – заявила тогда жена. С тех пор он пел только наедине с женой. Алиса охотно ему подпевала: голос у нее был несильный, но чистый и приятный, правда, от своего немецкого акцента она так никогда окончательно не избавилась. Музицировала Александра тоже с удовольствием, но только в присутствии родных и близких. Любила играть на рояле в четыре руки с дочерьми или с Анной Танеевой, дочерью начальника канцелярии ее величества. Чтобы Танеева могла бывать при дворе свободно, Александра присвоила ей шифр фрейлины, для чего Танеевой пришлось выйти замуж, и с тех пор она всем известна под фамилией Вырубова.
Николай раскрыл портсигар: там оставались только три папиросы. Поколебался и предложил часовым.
– Не угодно ли закурить?
Часовые переглянулись, солдатик было потянулся к портсигару, но, поймав взгляд товарища, руку отнял и ответил с тяжелым вздохом:
