Выслушав рассказ Яковлева о том, что произошло в Омске, Гузаков в раздумье сказал:
– Надо все хорошенько обмозговать… Что сами думаете, товарищ комиссар?
– Первое, – произнес Яковлев, – как-то разъяснить нашим пассажирам, почему мы возвращаемся в Екатеринбург. Но сделать это аккуратно, чтоб не напугать до смерти.
– Да, – согласился Чудинов. – Царицу сердечный удар хватит – перед всем миром отвечать придется.
– Кто бы взял на себя?
И все обернулись к Новосильцевой.
Ей не только не хотелось идти в вагон к Романовым. Ей вообще никуда не хотелось идти. Она с трудом слушала Яковлева, с отвращением воспринимала голоса других. Больше всего на свете ей хотелось остановить поезд, выйти из него, уйти куда-нибудь в поле, найти чистую прохладную реку, забраться в воду и сидеть в ней вечно – до скончания дней.
Она молча направилась двери.
– Проводить вас? – матрос Гончарюк и вопросительно глянул на комиссара.
Яковлев кивнул.
Они пошли по раскаленному коридору. Романовы были через один вагон. На входе в него, в тамбуре уже были незнакомые красноармейцы. Караул был сменен по приказу Яковлева.
Николаю это не понравилось. Он ничего не стал говорить Александре, но когда Новосильцева и Гончарюк вошли в его купе, встретил их словами:
– Новая охрана… Откуда они? И что опять?
– Как чувствует себя Александра Федоровна? – не отвечая, спросила Новосильцева.
– Лучше, – ответил Николай. – Но она тоже спрашивает…
– К ней можно пройти?
– Да, наверное. Давайте попробуем.
Александра лежала на диване с закрытыми глазами. Новосильцева прислушалась к ее размеренному дыханию и спросила Марию:
– Мама давно уснула?
– Только что, – шепотом ответила девушка. – Что-нибудь случилось?
– Да, – ответила Новосильцева. – Мы движемся первым маршрутом – на Екатеринбург.
– А заславцы… ой извините, само вырвалось! Ну – те самые? – испуганно спросила Мария.
– Теперь все в порядке. Правительство приняло меры и гарантирует нам всем безопасность и беспрепятственный проезд в Москву.
– Так мы едем в Москву? – радостно закричала Мария, разбудив мать.
– Пока в Москву, а там, может быть, и дальше. Если все будет, как задумано, – прибавила она.
Мария бросилась к ней на шею и крепко обняла.
– Глафирочка! Миленькая! Родная!.. – сквозь придушенные слезы прошептала Мария. – Неужели, правда?.. Ты нас спасла… как обещала! Спасла! Спаси и остальных – ты же обещала Алексею!
– Да, обещала, – тихо сказала Новосильцева.
Она обняла девушку и погладила ее по голове.
– Только слез не надо… – сказала графинька. – И рано благодарить – еще не все кончено.
Александра все слышала. Она с трудом поднялась с дивана. Подошла к Новосильцевой и поцеловала ее в висок.
– Спасательница! Теперь я спокойная, – сказала она прерывающимся голосом. – Ты есть ангел Господень! Я каждый день молила, чтобы Господь сжалился и спасаль хотя бы моих детей!.. Меня не надо – только детей. Я молила Пресвятую Деву Марию: «Попроси за моих детей у Господа – у Сына Своего! Ведь Ты сама Мать и Ты знаешь, что такое терять ребенка, родную кровь!» И Она услышала – значит, Она просила Господа нашего Иисуса Христа! И Господь согласился и прислал к нам тебя!.. Ты теперь мне родная дочь! Ты больше, чем родная дочь. Ты – Ангел Господень! Я молюсь на тебя! – Александра обняла графиньку, крепко прижала к себе и поцеловала в лоб.
– Ваше величество! – смутилась Новосильцева. – Мне надо идти – начальство ждет…
И почти бегом она поспешила в свой вагон. «Еще немного, и я тоже разревусь!» – подумала она, чувствуя себя негодяйкой.
Поезд медленно вошел на территорию станции Екатеринбург, но остановился не у пассажирского перрона, а на противоположной стороне, у грузового дебаркадера. Между перроном и поездом Яковлева оказались рельсы транзитного прогона.
На платформе бесновалась разъяренная толпа. Народу было много, и он все прибывал, так что из первых рядов некоторые были вынуждены прыгать вниз, на шпалы.
Солдаты в шинелях без ремней, но все вооруженные винтовками. Рабочие в смазных сапогах, зимних армяках, неизменных картузах с лаковым козырьком, а некоторые, по случаю жаркого дня уже и просто в пиджаках и непременных сатиновых рубашках в мелкий горошек. Бабы в овчинных полушубках, в черных, в цветастых и в простых платках; десятка полтора студентов в форменных куртках, но без кокард на фуражках; уличные торговки семечками и горячими пирожками с начинкой из собачьего и кошачьего мяса; нищие, калеки, привокзальные воры… Прибытие поезда было встречено угрожающим ревом.
– Яковлев! Романова давай! Давай сюда Николку Кровавого! Где ты его прячешь? – кричали мужики, перемежая человеческую речь матерной.
– Сюда, сюда давай проклятого – визжали торговки. – Я ему в рожу плюну!
– А я ему зенки выцарапаю!
– Где твоя германская сучка? Подстилка распутинская! Давай ее тоже сюда! Я щас ей все волосья повыдергаю!
Николай дрожащей рукой задернул занавеску, потом немного отодвинул, оставив щелку. Теперь он видел только нищего калеку на краю платформы. Тот был в солдатской гимнастерке, на груди – три Георгия. «Полный кавалер! – отметил Николай. – Герой! Молодец!» Николай глубоко вздохнул и продолжал рассматривать калеку. От рук у кавалера остались две культи, к которым были привязаны дощечки. Ног тоже не было, туловище стояло на полуметровой деревянной платформе с четырьмя колесами по углам. Присмотревшись, Николай обнаружил, что это не колеса, а шарикоподшипники. «Остроумно! – отметил Николай. – Подшипник лучше, чем колесо! Но зачем ему дощечки?» Словно отвечая ему, инвалид уперся дощечками в землю и подкатил к краю перрона. «А, вот оно что! Это у него что-то вроде лыжных палок – отталкиваться от земли и двигаться. Неглупо, совсем не глупо!» И тут инвалид махнул одной из своих дощечек в сторону поезда и заревел басом:
– Романов! Отдай мне мои руки, убийца! Отдай мне мои ноги!
Николай понял, что этот инвалид и есть тот «самовар», о котором ему рассказал Иван Скрипка. Он задернул занавеску и пошел к жене и дочери.
– It’s the end
[121]
? – спросила жена тихо.
– Yes
[122]
, – шепотом ответил он.
– Means, he has deceived us
[123]
?
Николай только развел руками.
– Apparently
[124]
, – сказал он.
