Отец предложил тайком продать что-нибудь из драгоценностей, но Валя Долгоруков замахал руками: «Ни в коем случае, ваше величество! Это опасно. Тут стоит только начать. Таких ювелиров и покупателей, как в Петрограде, здесь нет, значит, справедливой цены никто не даст. К тому же совдепы запретили торговлю драгоценностями. Нужно отдавать властям за бесценок. Все равно, что даром. Это не выход». Но отец настаивал, мать тоже его поддержала, и тут вмешалась Демидова. Она высказалась, как всегда, точно и резко: «Государыня! Как только пойдет слух, что вы готовы с чем-то дорогим расстаться, вас просто начнут грабить. Вот у меня есть свободных четыреста рублей. Пусть Иван Михайлович сходит в лавку».
– Никогда! – вскричала мать. – Никогда! Я не могу взять ваши теньги, Анюточка! Это ваш святой заработок! Мы и так задолжали прислуге, повару – всем! Нет, не могу! Надо что-то продать.
– Ваше величество, – возразила Демидова. – Мы здесь в одной лодке, все равно как у Ноя. И если вы запрещаете мне предложить вам – взаймы, конечно! – деньги только потому, что они от прислуги, то я вам скажу так: вы меня очень обидите, если откажете!
Мать расплакалась, обняла Демидову и говорила сквозь слезы:
– Нюта, Нюточка милая! Доброе русское сердце! Дитя мое… Ну, как же я могу думать вас обидеть. Это просто невозможно! Вы же мне родная!..
– Вот и хорошо! – удовлетворенно сказала Анна Стефановна, поцеловала матери руку и сказала повару: – Пойдемте, Иван Михайлович. – И уходя, добавила: – Бог нас не оставит. Чем-нибудь да поможет.
И, правда, через два дня от Аннушки Вырубовой человек привез сорок пять тысяч рублей. Рассчитались по долгам, даже две тысячи дали полковнику Кобылинскому для солдат – это еще до приезда комиссара Яковлева. Строили планы: у Марии совсем прохудились ботинки, Анастасия в свои уже не влезала – нога выросла за зиму на два размера, хоть плачь! Но тут приехал комиссар Яковлев и забрал родителей и Машку, и стало очень тоскливо.
Перед отъездом оставшиеся двадцать тысяч поделили пополам. Мать передала половину Ольге.
Они остались вчетвером. Тоска после первых же часов разлуки напала страшная. Единственное, что утешало и успокаивало Ольгу, – с ними были по-прежнему добрый Евгений Степанович Кобылинский, Жильяр, доктор Деревенько и матрос Клементий Нагорный. По вечерам девочки, как всегда, занимались духовным пением, а вчера погода стояла такая теплая, что окна в комнате Ольги открыли. И когда они втроем (Алексей даже на балалайке своей перестал бренчать) перед открытым окном спели «Богородице Дево, радуйся», то духовная радость так переполнила их сердца и души, что все вокруг и их новая жизнь – тюрьма, внезапная бедность, постоянные обиды и унижения – все исчезло и растаяло без следа.
– Все, – сказала Татьяна, вытирая слезы, когда они закончили. – Сегодня больше не могу. И больше никогда петь не буду.
И тут за окном внизу раздались аплодисменты. Ольга выглянула. Там стояли десятка полтора местных.
– Спаси вас Бог, дочки! Как славно поете, – сказала какая-то пожилая крестьянка и перекрестила Ольгу.
На следующий вечер после этого случая случилось событие, доставившее им четверым еще большую духовную радость.
С первый дней пребывания в Тобольске с ними стала заниматься русским языком, литературой и математикой Клавдия Михайловна Биттнер, жена полковника Кобылинского. Она приехала осенью, познакомилась с детьми, беседовала с ним часа полтора, потом внимательно изучила их учебники.
– Странно, – сказала она отцу. – У вас очень милые, совсем не глупые дети, они любят слово, тянутся к знаниям, но почему у них такие плохие учебники? Это даже не уровень прогимназии. По таким учебникам и земских школах теперь не учатся.
Отец, конечно, обиделся, хотя виду не подал.
– А что бы вы, Клавдия Михайловна, порекомендовали? – спросил он, входя вместе с ней в классную – специально отведенную комнату для занятий.
– Первоисточники – прежде всего. Я не вижу у вас на полках наших величайших талантов – Тургенева, Островского, Достоевского, Толстого… Правда, вижу Щедрина…
– А граф Толстой отлучен от церкви! И анафема ему была! – выпалила Анастасия.
Клавдия Михайловна внимательно посмотрела на нее.
– Отлучен… да, – сказала она. – А за что?
Дети молчали и ждали, что она скажет.
– Не знаете… – проговорила Биттнер. – Вопрос отлучения графа Толстого от церкви – это вопрос религиозный. В нем есть свои особенности, которые нужно сначала изучать и потом обсуждать отдельно. Если, конечно, у вас окажется достаточно желания и… смелости. Но писатель Толстой? Нас с вами от его лучших книг никто не отлучал. Я не могу себе представить, как бы я жила, если бы не прочла и не знала «Войну и мир», «Анну Каренину», «Воскресение», «Крейцерову сонату».
– А мы вот живем почему-то! Ужас! – пожаловалась Мария и тяжело вздохнула.
Клавдия Михайловна была, очевидно, опытной учительницей и насмешку ученицы мимо не пропустила.
– Выражаю вам, Мария Николаевна, свои соболезнования, – с нескрываемой иронией произнесла Клавдия Михайловна. – Но могу вас утешить: на свете есть больше миллиарда людей, которым тоже совершенно никакого дела нет до «Анны Карениной». Но, думаю, тем не менее, среди них найдутся те, кто сможет назвать себя вполне счастливыми. Более того, скажу вам откровенно: потому-то и счастливыми многие себя чувствуют, что не читали Толстого. Потому что если бы прочли, то счастья у них поубавилось бы! И душа их стала бы чувствовать чужую боль. Какое уж тут счастье!.. Правда? А Достоевский их и вовсе бы заставил страдать. Но тот, кто способен страдать вместе со студентом Раскольниковым и мучиться и радоваться вместе с Пьером Безуховым, мне не в пример кажутся больше человечными, нежели их совершенно счастливые собратья. Хотя, должна вам сказать, у очень многих таких счастливцев можно очень много найти собратьев в ближайшем свинарнике или около любой другой кормушки.
Она увидела, что царским детям не понравились ее слова. Однако хорошо ощутимый холодок, повеявший в учебной комнате, ее не смутил.
– Вы хотите сказать, уважаемая Клавдия Михайловна, – сказала рассудительная Ольга, – что счастливец, не умеющий страдать, менее человечен, нежели тот, кто испытал страдания?
– Я не могу утверждать наверное – для каждого конкретного случая. Но, как правило, именно так в жизни и бывает, – подтвердила Клавдия Михайловна. – Кто может знать, что такое день, если он никогда не видел ночи? Кто может знать счастье, если он никогда не горевал?.. Кто может знать любовь, если он не знал ненависти?.. Но вернемся к литературе. Некрасов… Вы знаете Некрасова?
Дети отрицательно покачали головами.
– В самом деле? – и учительница продекламировала:
Идет-гудет зеленый шум.
Зеленый шум, весенний шум…
– Я знаю! – крикнул Алексей. – Я! Эти стихи мне Петр Васильевич читал!
