…Но наша Родина! О, к ней
Склони всевидящее око!
Святая Русь, твой светлый дом
Почти что погибает.
К Тебе, Заступница, зовем,
Иной никто из нас не знает.
О, не оставь Своих детей,
Скорбящих упованье.
Не отврати своих очей
От нашей скорби и страданья.
Мелодия затихла. Через минуту снова послышался голос Ольги. Теперь в нем звенела сила, доселе не знакомая Чайковскому. Она читала стихи:
Пошли нам, Господи, терпенье
В годину бурных мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать
И крест тяжелый и кровавый
С твоею кротостью встречать.
И в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленья,
Христос Спаситель, помоги!
Владыка мира, Бог Вселенной,
Благослови молиться нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый страшный час.
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов!
[154]
В комнате долго стояло молчание, потом послышались неразборчивые восклицания. Заглушая всех, громко сказала императрица:
– Ольга, дитя мое, потойти ко мне, I want you kiss to
[155]
вольшебные и вдохновенные слова. Это самий лючший слова, которые я услышала за последние годы… если не считать других вольшебных слов, который всекда говорил мне мой чудесный муж и ваш замечательный отец! Как же это замечательно сказано! – и она произнесла чисто и почти без акцента:
И у преддверии могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов…
Авдеев выругался:
– Ты чего? – удивился Зотов.
– Ах ты, сука старая! – разъярился Авдеев. – Так она, стерва германская, хочет, чтоб мы за нее еще и молились! Хрен тебе с кисточкой, а не молитва. Ну ты у меня еще запоешь!.. С притопом!
– Нет, – возразил Зотов. – Тут ее слова по-другому понимать надо.
Они прошли в караулку и закрыли дверь.
– Как еще понимать? – не унимался Авдеев. – Она же сказала: «Рабы должны молиться за своих врагов». Так?
– Ну, вроде того.
– А теперь скажи, кто мы для нее? Ну, не сейчас, а совсем недавно? Рабы! А кто нам враги? Они, Романовы. Ну, шпионка кайзеровская, подстилка распутинская!.. Теперь ты у меня попляшешь! – стукнул он кулаком по столу.
Зотов все еще находился под впечатлением пения и стихов, он был словно под легким хмелем и ему очень не хотелось возвращаться из того мира в свой обычный. Что-то заныло у него в груди, а какое-то доселе незнакомое чувство охватило его, и так сильно, что он впервые в жизни ощутил в горле горький комок. «Что за черт!» – удивился он и вспомнил, как в январе 1906 года в деревне Домки, где он жил с матерью, пришла казенная бумага о том, что его отец погиб в Порт-Артуре за Царя, Отечество и Веру. За месяц до того умерли его младшие сестренка и брат – от горячки, при которой по всему телу высыпают прыщи. Земский врач сказал, что эта болезнь называется «корь». Зотов тоже ею переболел, но выжил. Мать сошла в могилу в том же году – от горя. Тогда он впервые услышал о себе на кладбище: «Круглый сирота». И вот сейчас, после услышанной им песни и стихов снова проснулось в нем уже подзабытое чувство сиротства, когда ты один, горе давит тебя к земле и высасывает и опустошает всего тебя, как паук высасывает муху, оставляя от нее лишь пустую и сухую оболочку.
– Нет, Шурка, не так все! – уже увереннее возразил Зотов, с сожалением чувствуя, что наваждение музыки и стихов покидает его, и он возвращается к грязной и постылой жизни. Он зябко передернул плечами.
– Чего трясешься? – буркнул Авдеев.
– Да так, что-то похолодало…
– Похолодало? – удивился Авдеев. – Дак жара-то тридцать шесть градусов днем была! Не захворал часом?
– Не… не захворал, – ответил Зотов. – А вот в тех стишках, – вернулся он к теме, – говорится, что это молитва, дескать. А они, Романовы – Божьи рабы, как все. И это они просят силы, чтобы молиться за своих врагов. А кто им враги? Да мы же! Они за нас хотят молиться. Понял?..
– Но-но! – прикрикнул Авдеев. – Ты мне тут поповщину не разводи! Заступник нашелся! Ты что – за Кровавого заступаешься? Ежели так, то тебе продолжать здесь службу нельзя. Ты у нас в подозрении станешь.
Зотов даже рот открыл.
– Это почему же нельзя? – ошарашено спросил он.
– Да потому! – отрезал Авдеев. – Потому что сейчас ты их молитвы ловишь и раскисаешь от них, а завтра пожалеешь кровавых выродков, а послезавтра… Послезавтра побег им устроишь! И с ними же деру дашь! К Колчаку.
Зотов отшатнулся.
– Шура! Александр Дмитриевич! Ты что же это – меня не знаешь? Мы же с тобой друзья-товарищи, и ты так про меня такое говоришь!.. Побойся Бога!
– Вот-вот! – торжествующе заявил Авдеев. – Бога поминаешь! А доселе не поминал. Э, нет, друг любезный! Дружба дружбой, а табачок…
– Шурка! – умоляюще произнес Зотов. – Правду тебе говорю – просто с языка слетело… Случайно. А чего мне их жалеть? Понадобится – первый надену петлю на шею Николашке Кровавому. Ведь папаня мой из-за него погиб в японскую. Мать с горя померла, а жили бы мы всей семьей, если бы не война. Так что не надо так про меня… И начальству не говори – я уж прошу тебя, по дружбе. Куда же мне пойти, если место здесь потеряю?
Авдеев смягчился.
– Ладно, забудем на первый раз. Но! – он показал кулак. – Ты у меня смотри! Чуть что – пойдешь под трибунал. Чека шутить не любит, и твои молитвы ей – до феньки!
– Буду смотреть! – пообещал Зотов. – Не пожалеешь.
Еще несколько дней в Доме особого назначения прошли спокойно. Охрана словно присмирела. Никто не приставал к девочкам, не говорил им похабщины, не интересовался, знают ли они, откуда берутся дети и не хотят ли узнать. Новой похабщины в уборной не рисовали, наоборот, кто-то даже попытался стереть старые. Ни разу никто не приходил в столовую во время еды, и даже самовар охране был не нужен. И когда вновь во время обеда появились Авдеев и Зотов, их приход был воспринят спокойно. Николай даже кивнул им и дружелюбно улыбнулся. Кивнула и всегда холодная и чуть надменная Александра.
