– Стойте! Не смейте! – жалобно и тоненько вскрикнула Татьяна, когда ей удалось набрать немного воздуху в грудь. – Прекратите! Прошу вас!
– Молчи, девка! – прохрипел Зотов и зажал ей левой рукой рот, продолжая правой сдирать трусики. – Молчи девка, ты еще не пробованная… не пожалеешь… молчи!
Он изо всех сил рванул правой рукой. Резинка лопнула, трусики пошли вниз. Он на минуту отпустил Татьяну, расстегивая штаны, она снова тоненько крикнула:
– Помогите! Спасите!
Тут раздался удар и за ним звон стекла. Зотов замер, удивленно вытаращился на Татьяну и, обмякнув, свалился на нее. По его лбу быстро потекла кровь, и капли упали ей на грудь, показавшуюся из-за разорванного бюстгальтера.
Она изогнулась из последних сил и выбралась из-под Чайковского, вскочила на ноги, увидела у двери совершенно белую Анастасию, закусившую пальцы, и хмурого Клещева, который держал в правой руке горлышко от бутылки.
– Простите, барышня, – глухо сказал Клещев. – Простите. Он совсем с панталыку съехал…
Татьяна ринулась к выходу.
– Татьяна Николаевна! – остановил ее умоляющий голос Клещева.
Она остановилась – он протягивал ей туфельки.
– Пожалуйста, – говорил он, – не надо никому говорить!.. Если можете… Мы его сами накажем! Анастасия Николаевна!..
Татьяна схватила туфли. Сестры, ничего не ответив, исчезли в своей комнате.
Татьяна беззвучно проплакала всю ночь, пока не кончились слезы. Прижавшись к сестре, молчала Анастасия, и у нее по щекам слезы стекали до рассвета. Ольга и Мария проснулись с рассветом, шепотом пытались узнать, что случилось, но Татьяна отвернулась, а Анастасия прошептала: «Все прошло. Потом скажу. Не разбуди маму!..»
Потом ни Татьяна, ни Анастасия на все настойчивые просьбы сестер правду так и не сказали. «Лиф случайно порвала, – объяснила Татьяна. – Когда пианино чистила от мусора». Отец поверил, мать не поверила ни единому слову, как и Демидова. Александра, посоветовавшись с Нютой, решила, что сейчас приставать к Татьяне с вопросами не следует. Нужно подождать и девочки сами скажут правду. Но Демидовой ничего рассказывать было не надо. Она все поняла с первой секунды и в тот же день молча определила виновника. И он понял по ее взгляду, что будет наказан, и, наверное, очень жестоко, потому что за дело возьмется она сама.
Неизвестно, дошел ли этот случай до Американской гостиницы и в каком объеме, однако, весь день и следующий охрана ходила вся встревоженная, молчаливая и даже какая-то взъерошенная. Два раза заходил озабоченный Авдеев. Смотрел молча на Татьяну и Анастасию, порывался что-то спросить, но, махнув рукой, уходил. Вечером зашел еще раз и опять, ничего не спросив, ушел. Больше Романовы его не видели никогда.
Через день они обнаружили, что охрану сменили – были сплошь чужие люди. Не осталось ни одного рабочего. Внешний караул несли родионовские латыши. Внутри были почти все военные, но несколько человек старых остались, среди них был и Клещев.
Вечером перед ужином к Романовым зашел среднего роста человек, с коротко остриженными курчавыми волосами, аккуратной черной бородкой и небольшими усами. Он был весь в черном.
– Позвольте представиться, – глубоким приятным басом сказал он. – Я новый комендант. Меня зовут Яков Михайлович Юровский.
Войдя к настоятельнице, сестра Георгия, как и ожидала, увидела у нее комиссара Яковлева, одетого в черноризца. На груди у него был простой кипарисовый наперсный крест.
– Ну, вы тут побеседуйте, дети мои, – произнесла мать Августина, – а я через десять минут вернусь.
– Что-то произошло? – с тревогой спросила Новосильцева.
– Да, возлюбленная сестра моя Георгия! – сказал Яковлев.
– Прошу тебя, шутки потом! – в ней невольно стало подниматься раздражение.
– В доме сменилась охрана, сменился комендант, – сообщил Яковлев, целуя ей руки. – Авдеева убрали. Кто-то из его солдат попытался изнасиловать одну из дочерей. Сменили почти всех. Комендантом назначен некто Юровский – из чека. С этим типом у нас ничего не выйдет. Будем брать дом силой. Операцию назначаю на 18 июля в час ночи. Пока все. Сделай так, чтоб мать Августина еще раз отправила тебя к ним с продуктами или под другим предлогом. Предупреди.
– Я сделаю, если ты так решил, – сказала Новосильцева. – Но… – она остановилась. – Может… бросить нам все это? Риск большой, а возможный выигрыш – нуль. Ты же все равно Романова отдашь Ульянову?
Яковлев пристально посмотрел на нее.
– Последняя попытка! – твердо сказал он. – Чтобы потом совесть не мучила. Получится – уже через два-три дня будем в Кремле. Не получится – через неделю будем в Харбине.
25. ПОДГОТОВКА
ЕДВА поезд тронулся, Голощекин засунул свой офицерский чемоданчик под диван, уселся поудобнее и бросил усталый взгляд в окно. За толстым стеклом медленно проплыли грязные и облупленные станционные постройки, потом побежали густо-зеленые деревья, освещенные вечерним солнцем. А когда поезд вышел за город, резво застучал на стрелках и мимо вагонного окна потянулся белый паровозный пар вместо черно-коричневого, вонючего и пыльного дыма (паровоз явно топили углем, смешанным с торфом), военный комиссар Урала снова вытащил чемоданчик, достал из него фляжку и положил на столик.
Еще он извлек из чемоданчика грязноватую граненую стопку ровно на сто граммов, две копченых воблины, которые ему выдал каптенармус управления хозяйством ВЦИК – злобноватый толстый субъект, похожий на проснувшегося зимой сурка. Прежде чем выдать, толстяк предварительно взвесил на руках обе воблины, словно раздумывая, отдавать одну или две, потом посопел, тяжело вздохнул и, не скрывая сожаления, протянул Голощекину обе. Подсунул ведомость и буркнул:
– Распишитесь!
– В чем?
– Что паек получили. По норме командировочного.
Голощекину это не понравилось.
– Может, все-таки, по норме командира? Я – командир. И не просто командир, а комиссар. Военный комиссар Уралсовета, столица – город Екатеринбург. Вторая родина товарища Свердлова! – строго добавил он.
– У нас, в этом помещении, нет командиров и комиссаров. Все, кто ездют, для нас – командировочные! – злобно заявил сурок.
– А товарищ Свердлов?
– И товарищ Свердлов здесь тоже командировочный, – ответил каптенармус.
– Плохо-таки у вас тут устроена организация, – заметил Голощекин. – Разве ж так можно кормить начальство? В наших краях такового нет!
– «Какового» устроили, «такового» и есть! – огрызнулся сурок. И не давая Голощекину задать естественный вопрос: «А отчего ты такой толстый?», он внезапно сообщил: – Вам положен коньяк – двести пятьдесят граммов, дорожные. Будете брать? Или не надо? Шустовский… Больше нигде не найдете.
Голощекин сначала очистил одну рыбину. Потом, немного подумав, аккуратно стащил золотисто-коричневый чешуйчатый чулок со второй. Налил полстопки коньяку – по остро-дубовому аромату, действительно, шустовский. Едва оторвал кусочек воблы, как раздался деликатный стук. Дверь наполовину отъехала в сторону, в купе просунулась голова усатого кондуктора в форменной фуражке.
