– Нет – мне! – неожиданно возразил Кудрин. – Я тоже из пролетариев!
– Что-о-о? – вскипел Ермаков. – Ты такой пролетарий, как я папа римский!
– Да тихо вы! – прикрикнул на них Никулин. – Разорались… Палачи-любители…
– Тебя-то императором за что награждать? – раскалялся Ермаков и пошел на Кудрина, выгнув грудь. – Какие-такие у тебя такие заслуги перед советской властью? Может, ты за нее кровь проливал, как я? Нет – ты штаны протирал по конторам, когда я погибал под эсеровскими пулями! Я комиссар Верхне-Исетска, меня народ знает и уважает, рабочий класс любит, а ты – конторская крыса!.. За что тебе императора?!
– Прекратить! – загремел Юровский, и Ермаков невольно вздрогнул, словно у него над ухом выстрелила пушка. – Как не стыдно! А от тебя, сынок, я не ожидал… – укоризненно сказал он Кудрину.
Кудрин промолчал.
– Вот как мы решим, – сказал комендант, – бросим жребий.
Он достал из кармана пиджака «Тетрадь фельдшера», с которой никогда не расставался, вытащил из нее чистый лист, аккуратно разорвал на семь равных полосок и сел писать имена. Писал он медленно и неуверенно, громадными буквами, отчего Ермаков заключил, что с грамотой у Юровского плоховато. Наконец комендант свернул бумажки в трубочки, снял с гвоздя свою кожаную фуражку, перемешал в ней записки и предложил Ермакову:
– Начинай ты, раз уж так тебе хочется!
Ермаков долго шарил в фуражке, вслепую перебирая записки, потому плюнул и решился. Медленно развернул трубочку, долго смотрел на нее. Даже слишком долго.
– Ха! – торжествующе крикнул он. Сложил кукиш и поднес его к носу Кудрина. – Вот тебе царь! Выкуси! Мой Николашка!
– Неужели? – удивился Никулин.
– На! Читай! – швырнул ему записку Ермаков.
– В самом деле, – признал Никулин. – Царь твой.
Как ни странно, Кудрину досталась императрица.
– Во! – заявил он. – Все равно рядом!
Никулин вытащил записку с именем Татьяны, Медведеву выпал Алексей, Юровскому – Мария.
– Остались две девочки, – отметил комендант и приказал Никулину: – Сынок, приведи-ка Кабанова. А ты, Павел, – обратился к Медведеву, – добавь нам человека из своих.
Снова замолчали, переживая начало дела и истекая потом. Каждый медленно осознавал: разговоры кончились. Пришло в движение что-то огромное, страшное и неумолимое. И уже ничего не остановить и не изменить. Обратной дороги нет.
– Да-а-а… Это же какая кровища будет! – задумчиво подал реплику Кудрин. – Целая река.
– Да, брат, в таком деле без крови не бывает, – отозвался Юровский и сказал Медведеву: – Павел, сходи в охрану, напротив, принеси семь револьверов.
– Зачем?
– На всякий случай. Есть тут еще одна мысль. Скажу.
Медведев вскоре вернулся с револьверами, с ним пришел Кабанов, командир отделения пулеметчиков, которое размещалось тут же, в ипатьевском доме – в полуподвальной части нижнего этажа.
– Вот что, сынок, – сказал Кабанову Юровский. – Нужно освободить ваше помещение. Убери там, вынеси – кровати, пулеметы, вещи… В общем, оно должно быть пустым.
– Совсем пустым? – спросил Кабанов.
– Совсем. Только одни стены. Даю полчаса.
– А куда все перенести?
– Да куда хочешь, – ответил Юровский.
– А обратно?
Юровский отрицательно покачал головой.
– Так что это? – спросил Кабанов. – Стало быть, мы можем быть теперь вообще не нужны? Точно? Вся моя команда?
– Именно. Лавку закрываем, – подтвердил Юровский.
– Ах-ха… – понимающе выдохнул Кабанов и притих.
– Пошли, посмотрим твою комнату, сынок! – сказал комендант.
Через полчаса Юровский вернулся.
– Ну что? – спросил его Ермаков. – Что еще надумал?
– Ничего хорошего у нас не выйдет с кинжалами. Кудрин правильно говорит: получится настоящая скотобойня. А если еще с первого удара у кого не выйдет… то вообще черт знает что! Да и где сейчас взять столько кинжалов? Короче говоря, я принял решение: расстрел. Кабанов уже освобождает помещение.
– Пошли глянем! – сказал Ермаков.
Они спустились в полуподвал.
– Ну что ж, – оценил Ермаков. – Неплохо. Хорошее помещение.
Это была небольшая сводчатая комната, с полосатыми обоями. Потолок каменный. Никулин щелкнул выключателем, под потолком загорелась пыльная угольная лампочка накаливания. В помещении было единственное окно, забранное снаружи решеткой. Оно было вторым от угла дома, наполовину возвышалось над уровнем тротуара и выходило на Вознесенский переулок.
Никулин подошел к окну, осмотрел его и сказал.
– Если перед окном в переулке поставить автомобиль, никто не увидит, что здесь делается. А если запустить мотор, то и не услышит.
– Верно, сынок, дело говоришь, – одобрил Юровский. – Надо еще и охране сказать. Чтобы в нас палить не принялись, если что услышат.
– Охрану я уже предупредил, – сообщил Медведев.
Юровский подошел к правой стенке, где была еще одна дверь. Он стукнул в нее кулаком.
– А что здесь, Павел Спиридонович? – спросил он.
– Какая-то кладовка. Или чулан, – ответил Медведев.
– Ну, хватит топтаться здесь, – недовольно подал голос Ермаков. – Все тут нормально. Годится!
Они снова поднялись в комендантскую.
– До полуночи все свободны, – приказал Юровский. – Но – пределов дома не покидать! Вот еще что, Павел Спиридонович, – обратился он к Медведеву. – Нас получается шестеро. Думаю, для верности надо, чтобы на каждого приговоренного у нас было по два исполнителя. Включи из команды восьмерых. У тебя там венгры и латыши остались родионовские – вот их и возьми.
– Может, наших? Русских? – предложил Медведев и слегка смутился, вспомнив о происхождении Юровского. Но тот и бровью не повел.
– Видишь ли, Павел Спиридонович… – медленно проговорил Юровский. – Не знаю, как ты, а я так думаю: когда уж очень грязная работа предстоит, лучше своих пожалеть. Работа, что бы там Ермаков и Кудрин ни кричали, все равно грязная. Хоть и необходимая. По-другому не выходит. Так что пусть поменьше будет наших.
– Тогда, может быть… – заговорил Медведев и остановился.
– Ну. Смелее, – подбодрил Юровский. – Что ты хотел?
– Может, Ермакова и Кудрина… отчислить? Пусть одни только венгры да латыши. У меня еще и пара австрийцев есть.
Юровский скептически усмехнулся.
– Они нас с тобой первыми отчислят. Ты же видишь – им очень хочется руки в крови помыть. Это для нас с тобой нынешнее дело – задание советской власти, хоть тяжелое и отвратительное. Да все равно надо выполнять! Никуда не денешься. А для них – удовольствие. Историческая миссия, предмет гордости. Удовольствие и гордость! Dreck, а не люди, то есть «дерьмо», как говорят мои бывшие соплеменники.
