Но унтер Воскобойников всегда был на стороне Романовых.
– А что, – не поверил своим ушам Николай, – разве весь лес в Сибири уже вырублен?
– Никак нет, лесу очень много, еще на триста лет династии хватит, – виновато объяснил унтер-офицер и покраснел, поняв, что сморозил глупость насчет династии. Николай, казалось, не расслышал его последних слов.
– Так что же, голубчик? – чуть усмехнулся в свои рыжие, тронутые пегой сединой усы бывший император.
– Да ведь… – он беспомощно развел руками и умолк.
– Говори, Воскобойников, смелее! – приободрил его Николай. – Надеюсь, мне можно доверять.
– Воспретили-с, Ваше величество. Гражданин тобольской военный комиссар приказал: «Сегодня царю дров не давать совсем!»
– Так отчего же?
– Оттого, Ваше величество, что поп вчера в конце обедни провозгласил многая лета Государю императору Николаю Александровичу и всем близким и присным его. Теперь в чеке кричат: монархический заговор, попытка открыто провозгласить возвращение царской власти… Эх, если бы вправду!.. – грустно вздохнул унтер-офицер.
Николай взял свечу, направился к окну, долго всматривался в темень, но ничего не мог увидеть, правда, он и не особенно старался. Он просто не хотел, чтобы унтер видел его лицо. Воскобойников выжидал, потом не выдержал и деликатно кашлянул.
– Да, голубчик? – обернулся Николай. – Извини, задумался…
– Свечечку-то… – сказал Воскобойников. – Свечечку с подоконника убрать бы надо, Ваше величество.
– Отчего? – удивился Николай.
– Так ведь у нас теперь народишко совершенно с ума съехавши! – в сердцах воскликнул унтер. – Всенепременно найдется подлец и скажет, что Ваше величество изволили кому-то сигналы подавать. А ихней чеке того и надо: там ведь звери… лютые звери засели… половина – из бывших жандармов. Выслуживаются перед новой властью!
– Из жандармов? Надо же! – удивился Николай. И вздохнул: – А вообще-то ты прав, Воскобойников. Видишь, как – даже свечку в руки просто так взять нельзя.
– Такая у них свобода, Ваше величество… – согласился унтер.
Николай посмотрел на охапку, открыл дверцу печки, отодвинул заслонку в трубе. Из печки пахнуло кладбищенским холодом.
– Однако же, как быстро стынет, – заметил он.
– Так я сейчас! – заявил унтер. – Сейчас истоплю, ваше императорское величество.
– Спасибо, Воскобойников, спасибо, голубчик, не надо, – ответил Николай. – Я сам. Мне это доставляет удовольствие. В Зимнем дворце такой радости у меня не было.
Взял плашку и аккуратно стал снимать с нее бересту. Но вдруг остановился и обернулся к унтер-офицеру.
– Постой-ка, Воскобойников, – произнес он. – Ты говоришь, «товарищи» велели совсем не давать дров?
– Так точно, Ваше величество, – подтвердил Воскобойников. – Совсем не велели!
– Тогда эти откуда?
Воскобойников смущенно потоптался на месте.
– Энти… энти… его благородие господин-гражданин полковник велели принести и не сказывать, откуда.
– А у караула дрова остались? – спросил он.
Воскобойников ничего не ответил.
– Не скажешь?
– Не велено… – смущенно подтвердил унтер.
– Передай мою глубокую благодарность полковнику Кобылинскому, – сказал Николай. – И тем нижним чинам, кто решил добровольно сегодня мерзнуть вместо меня. Но я не могу оставить караул без дров. Особенно в такую морозную ночь. Отнеси-ка их, братец, туда, откуда взял.
Воскобойников растерялся.
– Никак не могу! – вытянулся он в струнку. – Господин полковник велели, что ежели Ваше величество не пожелаете принять дрова и прикажете отнести, то ваши приказания не выполнять.
Тут он подошел к двери, приложил к ней ухо, несколько секунд слушал и потом рявкнул:
– Так что ваши приказы, гражданин бывший император, выполнять не велено!
Дверь резко отворилась, на пороге стал рядовой чин Дзеньковский – щуплый рыжий солдат из местных, с вечно перекошенной злобно-брезгливой физиономией. Его принудительно назначила в состав отряда Кобылинского местная чека. Она же «избрала» его сопредседателем солдатского комитета вместе с нижним чином Матвеевым. Задача Дзеньковского была простая: слежка за всеми и большевизация отряда.
Дзеньковский, как и положено поляку, русского царя ненавидел самозабвенно и искал любой повод пакостить ему за свою «Польску».
– Цо то? – указал он пальцем на дрова. – То царю заборонено давать!
– А я не царю! – отрезал Воскобойников. – Царю не велено, а детям не воспретили.
С этими словами он сгреб дрова и понес их в угловую комнату, где жили девочки. Слышно было, как он с грохотом бросил дрова на пол, после чего раздался радостный девичий визг. Дзеньковский ринулся туда, как на пожар.
– То есть царски дочки! – еще в коридоре закричал поляк. – Им дрова не можно!
– Где ты, сукин кот, видишь царских дочерей? – загремел голос Воскобойникова, словно на плацу Марсова поля в Петербурге. – Здесь нет царских дочек! Тут живут девицы – гражданки Романовы. Про них ваша чека ничего не решала. Так что катись колбаской по Малой Спасской. Детей морозить не дам, и никто тебе не даст!
Дзеньковский что-то прошипел по-польски в ответ. Николай не разобрал слов, но хорошо слышал, как поляк рысью протопал по коридору. И только после него ушел Воскобойников. «Что мне на этих ляхов так не везет? – невесело подумал Николай. – Как нарочно! Я, что ли, их делил, а не немцы с австрийцами? И не Россия в союзе с Бонапартом напала на Польшу, а Польша на Россию…» И тут он услышал за спиной легкие шаги.
В комнату тихонько вошла Ольга – в большом оренбургском пуховом платке на плечах, в белых валенках, подшитых на пятках желтой кожей. Она принесла дрова. Не говоря ни слова, аккуратно опустила на пол около голландки. Зажгла бересту, которую в печку положил отец, сунула в дверцу три плахи потоньше и три больших. Печь занялась мгновенно – запылала, затрещала, словно от радости, что дрова все-таки появились. От чугунной дверцы почти сразу же пошла легкая теплая волна.
– Thank you, darling
[43]
, – тихо произнесла Александра. Она проснулась, но боялась пошевелиться, чтоб не разбудить сына: он согрелся рядом с ней и сладко посапывал.
Ольга улыбнулась, прижала палец губам и, беззвучно шагая в своих валенках, ушла.
Александра и Николай думали каждый о своем, и оба молчали, прислушиваясь к живому гудению пламени.
Через час пришла Татьяна – в том же оренбургском платке, который она носила с Ольгой по очереди, и в зырянских пимах – мягких и очень теплых полусапожках из оленьей шкуры, сшитые мехом наружу. В таких никакой мороз не страшен. Она тоже принесла охапку.
