Профессор Сироткин сообщал еще, что, по его сведениям, вполне достоверным, японское правительство, как самый порядочный международный партнер России, готово к обсуждению проблемы возврата, – для начала процентов, набежавших почти за сто лет стоимости золота, которым Япония пользовалась для своих нужд, за что бесконечно Россию благодарит. Император Акихито лично и его правительство заявили на весь мир, что Япония никогда не считала себя собственницей русского золота, а распорядилась им в качестве кредита, который, получалось на деле, Россия предоставила Японии.
Чубайс отреагировал мгновенно. К тому времени он стал заместителем председателя правительства. И он отправил официальный запрос в министерство финансов Японии.
Да, профессор Сироткин сказал правду. И Чубайс вместе с главой правительства Гайдаром разработали схему возврата драгоценного металла. Была создана частная контора, которая получила от правительства неограниченные полномочия и права, готовая немедленно приступить к делу.
Однако японцы неожиданно отказали – по-восточному деликатно, но наотрез. Их МИД заявил, что может иметь дело только с русским государством, поскольку государство – всегда и во все времена партнер более предсказуемый, чем любая самая уважаемая частная фирма. Человек, мало-мальски знакомый со стилистическими фигурами азиатской дипломатии, понимал сразу: японцы не сомневаются, что уважаемая частная контора любого «нового русского», а особенно если он получил полномочия из рук Гайдара, неизбежно разворует все золото. Между тем традиционная этика не позволяет японцу стать причастным, хоть и поневоле, к нехорошему делу.
– Стандартные придурки, – фыркнул Чубайс. – Им-то что? Не все равно? Не понимают собственной выгоды. От частника ведь они могут потребовать «откат» и получат его, а от государства, от своего в первую очередь, могут в случае чего получить только тюремный срок.
– Ду-ра-ки! – веско, с расстановкой согласился Гайдар. – Пожалеют. Многократно пожалеют. Ладно, оставим японское золото пока в покое. Никуда оно не денется. Займемся английским.
– Есть еще и английское? – удивился Чубайс.
Вместо ответа Гайдар взял со стола кожаный бювар темно-красного сафьяна и извлек четыре страницы текста, неряшливо напечатанных на скверной машинке. Это была вторая записка профессора Сироткина. Эту он решил передать лично Гайдару, надеясь, что ему больше повезет, чем с рыжим Толей.
И вот теперь на их пути к английскому золоту неожиданно оказалась, сама того не ведя, твердокаменная Куликовская-Романова. Если бы она согласилась на их условия, дело с личным золотом Николая II, застрявшим на берегах Темзы, можно было решить, как говорят каратисты, в одно касание. Прокуратура закрыла бы дело об убийстве царской семьи, выдала свидетельства о смерти всех Романовых и – можно начинать работу с «Бэрринг-Бразерс банком». Англичане – не японцы, им не важно, кому может принадлежать управляющая компания. Лишь бы к нотариату не было вопросов – нашлись бы законные наследники императора, признанного действительно погибшим, и предъявили надежные документы.
Уже при зондажных переговорах Чубайс, которого Гайдар специально для этого назначил министром финансов, выяснил, что препятствий к возврату золота нет, а банк рассчитывает на небольшой бонус – опять-таки на проценты с капитала и к ним четверть стоимости в нынешних ценах. Англичане, опять-таки в отличие от японцев, признали себя не должниками русских хозяев золота, а его хранителями, работа которых должна быть справедливо оплачена. А приоритетные наследники Николая II – вот они, рядом: дочь почившего князя Владимира Кирилловича, Местоблюстительница Российского Престола – так было напечатано на визитных карточках Марии Владимировны. Она не ставит никаких предварительных условий. Наоборот, безоговорочно согласна на все.
Куликовская-Романова, выйдя из приемной мэра, где ей отметили попуск, но не дали провожатого, неторопливо, но уверенно шагала по бесконечно долинному коридору со сводчатыми потолками. Каждой клеточкой своего немолодого, но хорошо ухоженного тела она ощущала, что идет не просто через пространство знаменитого здания, а сквозь материализованную историю своей России, которую Куликовская-Романова любила до слез и теперь страдала вместе с ней, хотя никому никогда в своих чувствах не признавалась: дурной он. Она знала, что как раз в конце этого коридора, за углом – та самая историческая комната. На ее двери простая эмалевая табличка «Классная дама», сохранившаяся с тем времен, когда здесь был институт благородных девиц. Именно здесь и работал Ленин в ночь и после октябрьского большевистского переворота. Именно здесь заседало первое правительство рабоче-крестьянской России – Совет народных комиссаров.
Она много читала о жестокой коммунистической власти, о репрессиях и чистках, однако, никогда не забывала и о том, о чем западная пресса почти никогда не говорила, – о советском чуде. Что ни говорить, но это большевики снова собрали великую империю, разваленную Романовыми и разорванную на лоскуты русскими либерал-масонами в союзе с тогдашними демократами. За десять лет совершили невозможное: путем величайшего напряжения и самоотвержения превратили дряхлую умирающую Россию в молодую, сильную, высокообразованную державу. «Но почему же они не удержали власть? Почему не совершили еще один переворот? Все что нужно было тогда советской России – немного традиционных свобод: слова, печати, личного предпринимательства, выезда из страны и въезда в нее… Ведь это совсем немного!» – в который раз она спрашивала себя и не находила ответа.
Три дня назад она вернулась со своей малой родины – с Кубани, из Краснодарского края, где пробыла без малого месяц. Поездила по деревням и станицам, чтобы собственными глазами увидеть, как выглядит новая Россия, сбросившая многолетнее иго большевиков. И была потрясена, обнаружив, что самыми страшными врагами новой России оказались «новые русские». Она увидела бескрайние пшеничные поля с осыпающимися колосьями: колхозы пшеницу не убирали. Во-первых, невозможно было купить горючее: Гайдар освободил цены на него и тем уничтожил сельское хозяйство России. Те колхозы, которые все-таки смогли посеять, убрать хлеб были не в состоянии, поскольку гайдаровское правительство предложило десять долларов США за тонну зерна. Горючее стоило дороже, выгоднее оказалось оставить хлеб загнивать на корню. Той же осенью Гайдар подписал договор с Аргентиной и США о закупках там пшеницы по 70 долларов за тонну.
Куликовская-Романова увидела огромные животноводческие и молочные комплексы – мощные предприятия по производству мяса и молока. В них с утра до вечера ревел, надрывая сердце, голодный скот. Нет кормов. Нет электричества. Прилавки и витрины деревенских лавок и магазинов вместо продуктов завалены сказочно дешевой заграничной водкой и чистым спиртом. Нет людей. Деревни выглядели, как после битвы с вражеским войском: в придорожных канавах, на подворьях, неубранных огородах, словно трупы павших, валялись пьяные – взрослые, подростки и даже дети. Вместо работы, хлеба и школы, новая власть, сбросившая с шеи народа «большевистское иго», дала народу голод, водку, детский секс и мучительную, хоть и быструю смерть.
А в это же время в Россию шли сухогрузы из США, Канады, Аргентины и Чили, которые везли в Россию иностранное зерно по 70 и даже 100 долларов за тонну. Они завозились для тех, кто сказочно обогатился на шоковых реформах Гайдара, ввергших за грань нищеты. Шло в Россию мороженое мясо, сухое молоко, консервы и спирт – за русское золото, неприкосновенный запас, который 80 лет копили для своей страны большевики. А в кабинете бывших партийных руководителей Ленинграда сидел самовлюбленный профессор права, страдающий недержанием речи, бесчувственный и жестокосердый человек, для которого массовая гибель и мучительное вымирание его соотечественников – всего лишь «побочные результаты» реформ. Именно он первым произнес знаменитую историческую фразу, на редкость циничную, ставшую на несколько лет оправдательной формулой для палачей России: «Гибнет советская экономика, говорите? Нам не нужна такая экономика. По пожарищу все растет быстрее». И вот только что он не захотел помочь даже ей, приехавшей, чтобы хоть как-нибудь, сколько ей отпущено сил, помочь страдающей России.
