– От какого Владимира Ильича? – с трудом, напрягая последние усилия, попыталась вспомнить Новосильцева. – Кажется, я не знаю такого…
– Лично не знаете, – подтвердил Яковлев. – Это Ленин. Его просьбу помочь мне я адресовал полковнику Скоморохову, а теперь адресую вам.
Она не поверила своим ушам.
– Какой Ленин, вы сказали?
– Ульянов-Ленин. Владимир Ильич. Председатель Совнаркома.
– Ленин лично обращался с просьбой к Саше? Вы передавали его просьбу Саше?
– Не просто просьбу – письмо. Вот оно.
И Яковлев достал из той же папки сложенный вдвое листок. Она развернула и с трудом прочла текст, написанный острым, резко наклоненным почерком:
Многоуважаемый гражданин Скоморохов!
Обращаюсь к вам не только как глава нынешнего правительства, но и просто как человек с просьбой оказать всяческую помощь комиссару Яковлеву, который Вам хорошо знаком. Дело величайшей важности и имеет огромное значение для нашей с Вами общей Родины. Отдаю себе отчет, что политически, в лучшем случае – идеологически, мы с Вами – враги и вряд ли станем единомышленниками. Однако в данной, особой ситуации никакая вражда невозможна. Я не могу произносить слова о будущей Вам награде и благодарности – Вы найдете их в глазах тех сотен тысяч голодающих детей, которых вы поможете спасти от голода. С наилучшими пожеланиями
В. Ульянов (Ленин).
Она перевела дух.
– Ничего не понимаю, Василий Васильевич… Извинимте меня, пожалуйста. Кажется, я сейчас умру…
И потеряла сознание.
Когда Новосильцева очнулась, она обнаружила, что лежит на железной кровати укрытая серой длинной солдатской шинелью. Под головой был сложенный вдвое тощий тюфяк. В голове таяли остатки сна.
Она успела увидеть себя в бело-розовом легком платье и с розовым китайским зонтиком в руках. У ног струилась речка. Садилось солнце и через несколько секунд оно исчезло вместе извилистой рекой, но в воздухе еще держался легкий запах сена. Она принюхалась. Запах сена исходил от тюфяка.
В комнате не было ничего, кроме стула у изголовья. На спинке кровати висело ее платье, ботинки с высокой меховой оторочкой стояли рядом. На ней была чистая, но чужая белая сорочка и тоже чужие толстые шерстяные чулки.
Новосильцева попыталась пошевелиться, но тут же застонала от резкой боли в груди. Все тело обдало болезненным жаром. Она почувствовала, что на шее и груди выступили капельки пота. «Кажется, я нахожусь в чека, и меня еще не расстреляли… – поняла она. – И продолжаю болеть. Кто же меня переодевал?.. Впрочем, не важно. Надо уходить, только, видно, сразу не получится…»
Из окна струился серый свет. Наверное, было два или три часа дня, скоро снова стемнеет.
Новосильцева поднялась, с трудом села. Комната волчком завертелась перед ее глазами, и она снова легла.
Отворилась дверь. Вошел высокий худой матрос, вооруженный маузером в желтой деревянной кобуре на длинном ремне. На ленточке его бескозырки блеснули серебряные буквы «Аврора».
– Разрешите, товарищ Колобова? – спросил он. – Вы уже проснулись?
Она кивнула.
Матрос приблизился к кровати. В правой руке он держал тарелку, в левой – ложку. Тарелку матрос поставил на стул и ложку положил рядом.
– Вы меня знаете? – спросила Новосильцева.
– Нет, – ответил матрос.
– Откуда вам тогда известна моя фамилия?
– Товарищ Яковлев сказал. Сказал, что вас зовут Глафира Васильевна Колобова и что вы наш сотрудник, а приехали из Костромы.
– Еще что он сказал?
– Что вас арестовали по ошибке вместе с другим наших сотрудником, бывшим полковником царской разведки.
– Его убили?
Матрос пожал плечами.
– Не знаю. Кто говорит – убили, кто говорит – тяжело ранили, смертельно, и он был в госпитале на Суворовском, а где сейчас – не знаю…
Новосильцева резко поднялась, но снова все закружилось. Матроса и всю комнату скрыла тьма.
– Вам нельзя вставать, – издалека услышала она голос матроса. Сознание медленно возвращалось. – Вы больны, доктор сказал, что у вас инфуленция.
– Инфлюэнца? – прошептала она. – В чека есть доктор?
– Да, судвоенврач с крейсера «Заря». Он скоро придет, а пока сказал, что вам надо подкрепиться. Нужно усиленное питание!
Новосильцева с трудом усмехнулась.
– И что вы принесли?
Матрос бросил голодный взгляд на тарелку и поспешно отвернулся.
– Да так. Ничего особенного. Там каша. Манная. На воде, правда, зато на деревянном масле. И говядинка.
– Настоящая? Я уже забыла, что это такое.
– А какая еще может быть!.. Ну, я пойду, Глафира Васильевна. Вы сами сможете или вас покормить?
– Не знаю… Попробую, – она попыталась приподняться на локте, но не смогла.
Матрос молча подошел, выровнял тюфяк, потом крепко взял Новосильцеву, словно ребенка подмышки и посадил спиной к стене. Взял тарелку и зачерпнул ложку каши.
– Сделайте одолжение, Глафира Васильевна, – откройте рот, – попросил матрос.
Ей вдруг стало смешно, и она едва слышно засмеялась.
– А если не смогу? Не открою?
Матрос вздохнул.
– Тогда я подожду.
– Ладно, попробую.
И матрос стал ее кормить. Каша, действительно, оказалась манной, без сахара и соли, на воде. Но на настоящем необычайно душистом конопляном масле, которое, вспомнила Новосильцева, крестьяне называют деревянным. Она съела несколько ложек и сказала:
– Хватит. Сразу столько не смогу. Больше не получится. Может, вы мне поможете?
– Как? Я и так вам помогаю, – удивился матрос.
– Ну… – смутилась Новосильцева. – А вы… Как вас зовут?
– Матрос второй статьи Гончарюк! – четко ответил он.
– А имя отчество?
– Павел Митрофанов.
– Павел Митрофанович? Так, наверное, правильнее.
– Ну да, – смутился матрос. – Наверное.
– Вы их деревни?
– Не совсем, – улыбнулся матрос. – Из маленького городка, Елисаветградковка называется, в Малороссии. Херсонская губерния.
– Ага. Значит. Малоросс.
– Тоже не совсем – ответил матрос. – Я-то сам там родился, но дед мой, он гусаром был, Родион Александрович – из московских, и фамилия наша правильная – Гончаровы.
– Павел Митрофанович, дорогой. Я бы вас попросила… сделайте одолжение, – повторила она его слова. – Может, вы все-таки поможете мне… с кашей. Я не могу сейчас так много, не просто нельзя, а говядину тем более, пока не начну выздоравливать по-настоящему, а вы доешьте, пожалуйста, если не брезгуете… Я ведь заметила, вас начальство не очень-то кормит…
