— Браво, Орфей, но что из этого следует? — спросил Фарос.
— Марс — это символ войны и силы. Что мы узнали в эти последние часы?
— Война, сила, — прошептал Виван Денон.
— Аль-Кахира, победоносная, напомнила нам, чем она была, — сказал Форжюри. — Она подтвердила свою легенду, ибо никто не запретит мне считать, что она правдива. Я из этого заключаю, что мы никогда не сможем ее подчинить.
Обуздать? На некоторое время, вполне возможно, но Аль-Кахира не сдастся, я в этом уверен. Точно так же обстоит дело и со всем Египтом. Таким образом, экспедиция наша является лишь краткосрочным мероприятием, временный успех коего основывается на силе. Ослабнем на минуту — и мы погибли. Восстание — лишь первый эпизод истории, которая будет написана кровью.
Мне была знакома хитроумность Орфея, когда он пытался кого-либо в чем-то убедить. Его сила состояла в том, что он постоянно подкреплял свои мысли аргументами. Обращение к легенде (была ли она настоящей?) — идеальный прием ораторов, закаленных в политических комициях.
[90]
Между тем, тезис оказался верным. Египет был гордой и отважной страной.
Армия мамелюков потерпела поражение. Но оставался народ Каира, спаянный исламом, этой четкой границей между ними и нами. И эта неосязаемая, невидимая опасность очень сильно давила на экспедицию. Наше собрание было встревожено; мы решили проинформировать об этом Бонапарта. Постановили также, что Форжюри сможет выполнить эту миссию лучше других.
Таким образом, Орфей Форжюри выяснил мнение главнокомандующего и, следуя своей привычке, не стал молчать. В прошлом этот высокий сухой человек, всегда весьма скромно одетый, даже сидел в тюрьме за свои якобинские взгляды. Он не боялся ничего. Однако после этой встречи он пришел ко мне совершенно расстроенный.
— Ты даже не представляешь себе, как грубо Бонапарт меня одернул, — возмущался он.
— Ты в чем-то упрекнул его?
— Нет, я его предостерег, вот и все.
— Ты говорил ему про легенду об Аль-Кахире?
Он пожал плечами, что было обычным для него признаком раздражения:
— Я пытался спокойно объяснить, что успех нашей миссии в Египте обратно пропорционален опасности, от которой мы бежим.
— Узнаю математика! — вмешался в разговор Фарос.
— Чем больше мы бежим от опасностей, тем меньше будут результаты, — вновь заговорил Орфей. — Поэтому я порекомендовал Бонапарту принимать к населению радикальные меры. Сила, да… Просто для того, чтобы нас защитить.
— И каков был его ответ?
— Он сказал, что с этим покончено.
— С чем? — спросил я.
— Больше никаких санкций. На повестке дня теперь умеренность.
Лицо Форжюри побелело. Он поднял руки и резко их уронил, выказав силу, о которой я и не подозревал.
— А следует поступать ровно наоборот! — воскликнул он, переходя на рык. — Надо быть конкретным. Сила — это принцип Корана. Или они примут нас за трусов! Именно таким образом здесь видится католицизм. Я именно это и сказал Бонапарту.
— Тут он тебя, конечно, услышал.
— Мой бедный Морган. Можно подумать, ты его не знаешь! Его ответ был таков: главнокомандующий лучше математика разбирается, кто трус, а кто — нет.
— Он имел в виду тебя?
— Очевидно, ибо, по его мнению, именно трусы — сторонники крайних мер, а я высказался в их пользу.
— Вот наконец вопрос, в котором я не согласен с Бонапартом.
— В чем? — спросил меня Орфей.
— Если посмотреть, как твои руки рассекают воздух, ты не трус.
Он улыбнулся, что случалось с ним крайне редко, но был явно разочарован. Чтобы он встряхнулся, я предложил ему пойти погулять в саду возле Института. Мы были одни. И тогда Форжюри снова заговорил. В тот день, благодаря этому доверительному разговору, мы стали друзьями, и я хочу рассказать, как это произошло.
— Бонапарт меня не послушал, — повторил он. — Я едва заговорил о необходимых санкциях, как он меня оборвал и завел какую-то странную речь, где гуманизм мешался с политическим смыслом. Он высказывался, как великодушный регент!
— Иногда он кажется ближе к Египту, чем к Франции, — прошептал я.
— Уж не хочет ли он обосноваться здесь навсегда?
— Я сам плохо понимаю, чего он хочет…
— Ты молчишь, чтобы его защитить, — неуверенно возразил Форжюри.
— Я говорю, мой друг, то, что знаю. Верь мне, и теперь уже раз и навсегда, когда я утверждаю, что не понимаю его намерений. Да, Египет притягивает его. Да, фараоны его очаровывают. Но следствие, которое мы ведем с Фаросом, на этом и останавливается.
— Откуда она, эта его страсть? — спросил Орфей. — Завоевание Востока?
— Хочешь присоединиться к нам? Попытаемся вместе раскрыть эту тайну.
— Ничто не смогло бы доставить мне большего удовольствия. Но Фарос — согласится ли он?
— Он быстрее меня сможет тебя понять. Он и так уже почти считает тебя своим братом, а Фарос — он, в некоторой степени, мой сын…
Орфей остановился. Он повернулся ко мне, и взгляд его был полон волнения.
— Спасибо, — прошептал он. — Спасибо, дорогой Морган. Хоть нам и случается иногда быть в оппозиции, я обещаю тебе свою дружбу, я не желаю соперничать с Фаросом, и ты всегда найдешь с моей стороны такую же верную поддержку, как и от него.
Мы обнялись, и этого стало достаточно для оформления своеобразного договора, который ничто и никто уже не могло разбить. Мне стало легче, я был счастлив. Я знал, что и Фарос почувствует нечто подобное.
— Начнем с того, что подвергнем тебя испытанию, — строго сказал я. — Что ты скажешь о сложившейся ситуации?
— Я не люблю Бонапарта, но признаю его гений. Он лучше других знает, что мы в опасности. Если на Каир надавить, грянет восстание. Оно и так может начаться в любой момент.
Без флота, без подкреплений, без связи с Францией мы не продержимся долго, и Египет ускользнет от нас. На юге мамелюки бегут от Дезэ, но, убежав, вновь собираются с силами.
Армии Великой Порты угрожают нам на востоке. На севере, в районе Александрии, англичане готовы взять нас в клещи.
Надо смотреть правде в глаза: экспедиция уже провалилась.
— Твои заключения слишком поспешны, гражданин. Бонапарт — отличный стратег и бесподобный политический деятель.
— Ты осмеливаешься сказать, что мы вне опасности?
Этого я сказать не мог, а потому замолчал. Орфей продолжал:
— Чтобы выиграть или по крайней мере не потерять лица, ему надо было бы разбить противника. Как в Италии! Но что он делает здесь?.. Он медлит. А это, сам видишь, я отказываюсь признавать.
