Вот так я расшифровываю Бонапарта и представляю себе, чего он хочет… Все то, чего мы не понимаем в его поведении, по сути дела, очень хорошо продумано. Это результат очень серьезных размышлений. Ну хорошо, пусть он защищается, расчетливый наш…
Фарос замолчал. Он допил чай, не забыв при этом осторожно оглядеться.
— Должен признать, я потрясен твоим выступлением.
Невозможно представить себе больший комплимент, чем тот, что Ле Жансем получил от Форжюри.
— По поводу священного характера письменности фараонов я мог бы вам еще доказать, что многие части Ветхого Завета, например, Исход или Книга Бытия, явно написаны под воздействием произведения Манефона, то есть под воздействием истории Египта и фараонов. Представляете себе эффект, если выяснится, что священные тексты, на которых основана христианская религия, были интерпретированы в ущерб Востоку и в интересах Запада? Что станет с истинами, изложенными в Библии, и с самой Библией, если открытие Египта фараонов покажет историю, в которой Моисей, Иосиф и фараоны уже были, но не играли тех ролей, которые им приписывают? Понимаете, какой после этого начнется беспорядок? Сами догадайтесь о последствиях для христианской империи, составленной из государств, которые опираются на временную власть, делегированную Церковью.
— Бонапарт в Сен-Жан-д'Акре говорил мне об этом иначе…
— Вспомни точно его слова, Морган.
— Несмотря на горячку, я очень хорошо помню, что он связывал свою славу со славой Востока, если обнаружится, что наш мир является лишь следствием цивилизации фараонов.
— Если расшифровка покажет нам, что фараоны создали цивилизацию, основы которой послужили для создания нашей, и что она была намного выше нашей, — добавил Фарос, — Европа не будет довольна, но Восток станет великим.
— Бонапарт, — продолжал я, — утверждал, что расшифровка станет мощным толчком для всего его проекта. Чтобы царить на Востоке, это средство, по его мнению, эффективнее, чем оружие или ислам.
— Значит, это дело и впрямь может все перевернуть, — сказал Орфей, — но это пока только наши домыслы, — тут же добавил он. — Все это надо еще доказать, и я пока не вижу, как.
— Расшифровка! — подпрыгнул Фарос. — Надо раскрыть тайну иероглифов.
— Я прямо слышу, как Бонапарт мне говорит: господин де Спаг, я могу дать вам все, чтобы вы преуспели, кроме времени…
— Как поверить, — проскрипел Форжюри, — что старинная тайна, которой по крайней мере полторы тысячи лет, может открыться нам, благодаря одному лишь нашему желанию ее открыть?
— Никакое другое приключение не сможет лучше послужить во славу ученых! — сказал Фарос — как отрезал. — Мы должны раскрыть тайну иероглифической письменности, чтобы понять наконец, какова была природа власти фараонов.
— Много было тех, кто уже пытался… Почему же у нас непременно получится?
— Просвещение, Орфей! Наши знания превосходят все то, что двигало исследователями прошлого. Мы не хотим воровать или грабить, мы хотим лишь осветить настоящее, разорвав пелену прошлого!
Фарос вскочил так резко, что осел торговца чаем от испуга взбрыкнул, опрокинув ценное снаряжение, которое находилось у него на спине. Торговец заныл, и пришлось вступить с ним в переговоры. Второй чай, оплаченный по тройной цене, утешил его горе.
Все это время Орфей молчал. Он думал, и я догадывался, что мысли его были невеселыми. Не выдержав, я спросил:
— Что еще за гибельная картина возникла в уме у гражданина Форжюри?
— Напрасно ты шутишь, Морган. Вопрос, который меня волнует, очень серьезен.
— Что еще?
Фарос был напряжен. Он был готов к прыжку. Готов защищать то, что только начало рождаться и что Форжюри, казалось, хотел затормозить.
— Чем больше я об этом думаю, тем большего дело кажется мне делом высшего значения, — сказал он.
— Это самый большой научный вызов нашего века, — ответил Ле Жансем.
— Я об этом и говорю, Фарос.
— И что?
— Если наша гипотеза верна…
— Она таковой и является! — с яростью возразил востоковед.
— С точки зрения гипотезы, — сказал Орфей, — если мы окажемся правы по одному или двум пунктам…
— По всей линии!
— Хорошо, Ле Жансем. В целом, если ты так хочешь. Мы знаем, почему Бонапарт хочет расшифровать Египет, и мы предполагаем, что, преуспев, он покажет всему миру то, чем действительно был Восток… И то, чем он еще может стать, если его кто-нибудь разбудит.
— Ты согласен? — Фарос вытаращил глаза.
— Нет, — сказал Орфей, — но ты даешь мне повод для тревоги. Думал ли ты о том, что выиграет Бонапарт: победа на Востоке и ослабление Европы, дабы господствовать над всем. Двойной удар? Его мечта — Восток, или он хочет им воспользоваться, не больше не меньше, чтобы получить весь мир, который сам и возглавит?
Недоверие Форжюри к Бонапарту толкало его слишком далеко, и я счел полезным вмешаться:
— Давай закончим с этим — генерал, император Востока и Европы!.. Мне кажется, гражданин Орфей, твоя критика чрезмерна, хоть я и понимаю твое отношение к этому человеку, у которого, признаю, лучшее вполне может соседствовать с худшим.
— Морган, твоя привязанность к этому генералу ни для кого не является тайной. Но я? По какой причине я должен служить его амбициям?
Рана Яффы была зияющей. Орфей имел право задавать себе такие вопросы. Трио, которое мы образовали, познало момент сомнения: Форжюри мог нас покинуть.
— Могу ли я вмешаться? — спросил Фарос, поднимая руку. — Надо пуститься в это приключение. И именно ты, Орфей, нашел для этого движущую силу: надо сказать правду, ибо мужество и составляет смысл Просвещения, которому мы служим. Правда сметет мракобесие, победит ложь и лицемерие. Не думаешь же ты, что с правдой можно договориться? Мы свергли режим, который поступал с ней как ему было угодно. Стоит ли впадать в ту же ошибку под предлогом того, что правда может быть опаснее лжи?.. Ты думаешь, так мы добьемся прогресса? Выбери правду, не усомнись. Польсти ей. Разыщи ее. Я умоляю тебя не бояться ее. Лучше отдаться на волю правды, чем отказаться ее узнать.
Ле Жансем закончил. До того дня я и не подозревал, что он настолько страстен. Я повернулся к Форжюри, который встал и взволнованно произнес:
— Морган де Спаг, для тебя честь — не пустое слово, но Фарос Ле Жансем, который с тобой, тоже человек чести. Поэтому я возобновляю свою клятву. Я присоединяюсь к вам обоим без всяких оговорок… Во имя правды!
И он бросился в объятия Фароса.
После этого прекрасного поступка, когда мы возвращались в Институт, мне показалось, что Форжюри стал смотреть на Ле Жансема совсем не равнодушно: он теперь лучше понимал мою привязанность к этому замечательному человеку. По дороге они подшучивали над недостатками своего образования.
