Индивидуальные грабежи, возможно, никогда не будут прощены, но мы не можем осудить коллективное присвоение египетских сокровищ. Наши действия служили для самого главного, для цели, которую мы преследовали: найти ключ для раскрытия этого упрямого языка. Я об этом уже говорил. Нам потребно было разрешать загадку. Ввести в темную комнату, где мы были заключены, свет фараонов. Для этого мы, ученые, и занимались кражами. Могли ли мы поступить иначе? Мы были убеждены, что тайны письменности находятся в гробницах фараонов. Следовало спасти то, что ускользнуло от предыдущих грабежей. Если другие были всего лишь грифами-стервятниками, которые думали только о личном обогащении, то мы были охотниками, шедшими по следу. Разумеется, мы брали, вырывали, расчленяли, но эта огромная работа служила не только нашей славе, но и славе фараонов.
Вероятно, вас подобное мое заявление удивит. Говорить о филантропии — не преувеличение ли? Я докажу, насколько я прав, противопоставляя нас простым грабителям. Я думаю о тех, кто ждал, когда мы закончим нашу работу, чтобы своровать то, что мы добыли. Очень скоро об этом придется рассказать.
В ноябре 1799 года наша исследовательская миссия закончилась. Мы поспешили вернуться в Каир, в Институт. Возвращение прошло без волнений, и мы воспользовались доброжелательностью Нила. Вдоль реки мир казался вполне реальным, и присоединение Мурад-бея к французам
[132]
положило конец смертоносным засадам его всадников. Но, прибыв в Каир, мы обнаружили, что положение лишь ухудшилось. И кто нес за это ответственность? Члены экспедиции!..
Ученые и военные начали сталкиваться друг с другом во внутренних сражениях, которые лишь больше ослабляли наши позиции. И чем сильнее падало настроение, тем ожесточеннее разгорались ссоры. Эта адская спираль начала виться после отъезда Бонапарта. С тех пор солдаты стали считать себя вправе говорить все, что они думают об ученых, а последние отказывались выносить солдатский сарказм и злословие.
— Они считают нас лишними ртами!..
Ученый Талльен
[133]
раздражался тем больше, чем больше не покладая рук работал над административной реорганизацией Египта.
— Считать баранов и есть их мясо — это разные вещи! На-ка, получи. Вот! Прямо в лоб!
Один кавалерийский офицер ударил Талльена ладонью…
Дело дошло до генерала Клебера, который ничего не смог поделать…
Нам всем пора было во Францию. И если ученые еще могли хоть как-то обосновать свое присутствие здесь, то армия не видела в этом никакого интереса и рассуждала следующим образом: экспедиция имела целью послужить Бонапарту, но что делать здесь после того, как он покинул Египет? Логично.
Клебер к этому добавлял: «Несмотря на обещания, Бонапарт никогда не вернется! Экспедиция развалилась, а солдаты мечтают вернуться домой». Об этом говорили. Возмущались. То тут, то там грозили бунтом… Бездействие и праздность — абсолютные пороки. Арабские женщины, которых некоторые покупали себе, дабы скрасить одиночество, только усугубляли отсутствие их собственных Сюзон, Маргарит и Мадлен, которых стало так не хватать, что сердца буквально раздирало на части.
Войска хотя и жаловались, но все еще продолжали повиноваться, и приказ не изменился: удерживать Египет. Что касается ученых, то они считали, что не должны получать приказы. Они говорили, что их миссия выполнена. Этот тонкий нюанс позволял им утверждать, что их работа закончена. Таким образом, они были вольны возвращаться во Францию и постоянно цитировали одно из последних пожеланий Бонапарта, переданное Клеберу: после возвращения ученых из Верхнего Египта их общая отправка домой должна быть организована незамедлительно.
— Я посчитал, мы все здесь… Значит, мы уезжаем! — воскликнул Виллото,
[134]
музыкант и певец.
Это было логично, как теорема, но прежде, чем высказать свое мнение, я решил побеседовать с Фаросом, который тоже склонялся к отъезду.
— Если не считать чумы, офтальмии, которая нас ослепляет, кишечных болезней, харканья кровью и отвратительного настроения солдат, что мы выигрываем, оставаясь в Египте?
Не зная Верхнего Египта, он не мог понять всего того, что еще предстояло найти. Но когда я пытался ему об этом рассказать, он резко обрывал меня:
— Чего нам не хватает в наших альбомах для рисования? Очередного амулета, коллекции идолов, неповрежденного саркофага?
— Ключ, Фарос. У нас нет ключа…
— Ты надеешься вот так просто на него наткнуться? Ах, нет!.. Я знаю. Поднимаясь по дороге Сфинксов в Бибан-эль-Молуке,
[135]
ты на него возьмешь и случайно наступишь!
Он упоминал место, где находились гробницы фараонов, о которых я ему с таким волнением рассказывал. Фарос просто насмехался надо мной. Я очень сухо отвечал:
— А ты? Что ты нашел на Розеттском камне? Твой компас и твои часы уже подсказали тебе, где находится буква «И» из слова «идиот»?
Фарос расхохотался, прекратив таким образом нашу словесную дуэль:
— Как жаль, что с нами нет Моргана, — он разрешил бы этот спор!
— Я придерживаюсь того же мнения. Выпьем за его здоровье!
Но двух-трех стаканов водки, которые послужили нам, дабы мы вспомнили нашего друга, не хватило, чтобы успокоить упрямца Фароса. Его тезис — возвращение — был высказан следующим образом:
— Ключ, который позволит нам расшифровать письменность фараонов, — это Розеттский камень, ибо мы знаем, что текст, написанный на греческом, является переводом с древнеегипетского. Что еще нам нужно? Ничего. Зачем искать то, что у нас и так уже есть?
— Быть может, найдется нечто получше, чем Розеттский камень? — возразил я.
— Слушай меня, Орфей. Во-первых, открытие Розеттского камня произошло случайно. Чудо? Я был бы готов в это поверить. Военного, который нашел эту гранитную глыбу, копая укрепления в Розетте, зовут не Бушар, а Ньютон. А Розеттский камень — это яблоко! Судьба, случай — и безумная удача вознаграждает усилия тридцати тысяч солдат и ста шестидесяти ученых, которые отправились на завоевание Египта.
