Ничего общего с коптским или латинским языком, ничего общего с алфавитом. Итак, что мы знаем о происхождении письменности?
Фарос замолчал. Наши взгляды красноречиво говорили о нашем нетерпении. И он продолжил:
— Вспомните: сначала было Слово Божье. Универсальное и бессмертное. Потом пришла письменность. Она поделила мир на «до того» и «после того». Древняя легенда утверждает, что письменность, это изобретение человека, отрезала нас от Слова Божьего, а значит, и от Бога, творца знания и правды. В конечном итоге, от гаранта легитимности.
Изобретая свою собственную форму выражения, человек совершил смертный грех и, возможно, первородный грех! Гордость людей была такой, что каждый хотел составить собственные слоги, собственные слова с алфавитом. Англичанин обычно ничего не слышит во французском. А слышать значит понимать. В противном случае развязываются войны. Дальше — больше. Создавая письменность, люди порвали со Словом Божьим. Записав Его речи, они изменили значимость его слов, ибо нет ничего выше самого Слова Божьего.
А у наших несчастных букв нет той силы, какая есть у Его слов… Сравним буквы алфавита со знаками. Например, напишем слово «крест». А теперь нарисуем его. В чем больше смысла? Произнесем: «Крест!» Слышите мощь этого слова?
«Крест!» Написав то, что было знаком или словом, люди, возможно, выиграли в легкости, но легенда говорит, что при этом они потеряли то, что вело к Богу. Потеряли связь с Вечностью. Легитимность того, что человек пишет, не идет дальше его самого. Таким образом, написанное временно. Продолжительность? Вечность? Ими обладало Слово Божье. Не содержат ли иероглифические знаки того, что есть божественного в словах? И вот тут перед нами вновь появляются фараоны и Бонапарт.
— Письменность фараонов могла бы оказаться недостающим звеном между Словом Божьим и написанным, — прошептал Морган.
— Тем, что соединяет нас с Богом… Да, почему бы и нет?
И меня заставляют так думать египетские памятники, что тянутся к небу, каменные гиганты, что во много раз превосходят человеческий рост. Это знаки этой письменности, которые, возможно, не являются ни А, ни В, ни С, которые мы употребляем в этом экипаже… Тысячи знаков, составляющих язык фараонов, — не являются ли они выражением Слова Божьего? Быть может, это слова или послания? Картины, понятия?
Звуки? Быть может, это та самая легитимность, кою Бог дал фараонам и коя изложена на стенах храмов? Не потому ли правители Египта умели противостоять времени? Не потому ли временная власть, которая их сменила, сделала все, чтобы эта письменность исчезла и стерлась? Мои дорогие друзья, наш поиск приобретает головокружительный оборот. Каким могуществом, какой властью будет обладать тот, кто расшифрует иероглифы! И если Бонапарт прав, было бы глупо или опасно не думать об этом. Не кажется ли тебе, Орфей, что эта цель отменяет мнение одного человека, одного смертного, даже если он очень уважаемый и даже если речь идет о тебе?
Фарос замолчал. Я восхищался им. В Каире, еще до открытия Розеттского камня, он доказал нам священный характер письменности. И доказал, что, принимаю я это или нет, Бонапарт не ошибся. Теперь Фарос еще больше раздвигал границы. Были ли слова фараонов божественного толка?
Были ли они Словом Божьим? Этот единственный вопрос превосходил понимание. И, хочу я того или нет, Бонапарт подумал об этом до меня, до нас. Возможно, раньше вообще всех остальных. И важнее всего — узнать, прав ли он. И каковы последствия этого для всего мира? Я вновь подумал об ужасном сражении вокруг Зодиака из Дендеры… Отказ от истин, изложенных в Библии… Да, расшифровка иероглифов могла иметь неисчислимые последствия. Например, послужить тому, кто хотел стать императором. Хотел быть вечным и господствовать над временным… Кто поспорит с держателем Слова Божьего? Теперь я совсем иначе смотрел на попытки англичан отобрать у нас камень. Я вспомнил слова мальтийского рыцаря Гомпеша, обращенные к Моргану… Если Фарос прав, главное — узнать, является ли древнеегипетская письменность божественным посланием, тем, что многие тысячи лет защищало фараонов. Тысячи лет?.. Это было, без сомнения, самое продолжительное царствование во всей человеческой истории, но и оно имело свой срок. Фараоны ушли. И я вдруг понял, что их конец трудно совместить с тезисом Фароса.
— Как ты объяснишь тот факт, что власть фараонов закончилась? Ведь они владели тайной вечности? — спросил я.
— Возможно, их письменность была уничтожена, дабы устранить именно эту Божью отметку? Нам все объяснит только расшифровка.
Фарос на все имел ответ.
— Решение этой загадки все еще тебя интересует?
— Ни один человек, — признал я, — не может добровольно пройти мимо такого приключения…
— Наконец-то! — Фарос раскраснелся. — И наш математик проснулся!
— И ты можешь рассчитывать на меня, что касается бдительности…
— Ты о Бонапарте?
— Да, Морган. Но я остаюсь в игре. Нельзя нарушать договор, который мы заключили в Египте. Фарос прав. Сомнения человека мало значат в сравнении с вопросами, которые перед ним встают. Я должен использовать шанс, который мне выпал: продолжать наш поиск и делать это в обществе самых дорогих мне людей. Но из нас троих я буду самым сдержанным. Таким меня и надо принимать. Вы согласны?
— В твоей критике, — тотчас откликнулся Морган, — я нуждаюсь так же, как и в тебе самом.
— Фарос, что скажешь?
— Всякий раз, когда ты сомневаешься, мы продвигаемся вперед. Я обожаю твою критику! Когда я на нее отвечаю, я нижу в твоем взгляде восхищение… Я тебя умоляю, Орфей, продолжай в том же духе. Ты позволяешь мне идти вперед. И быть блистательным!
Экипаж раскачивался, скрипел, но двигался вперед. Теперь уже шагом. Фарос склонился к двери.
— Экс! Мы приехали.
Улочки были узкими, и нас бросало из стороны в сторону на плохо вымощенной дороге.
— Приветствуйте Францию! — закричал Фарос. — И ощутите вкусные запахи, которые обещал нам Морган!
Мы рассмеялись. Расшифровка возобновлялась.
Я нашел Францию, от которой находился вдали так долго, у хозяина гостиницы в Эксе, который, по всей видимости, был проинформирован о столь высоком и влиятельном госте, как Морган де Спаг, близкий друг Первого консула. Гостеприимство людей из Лангедока сделало остальное. Хозяин гостиницы и его жена встретили нас очень радушно. На столе оказались и курочки, и молочные ягнята, и вина, и альпийские сыры… Этот обед символизировал физическое и духовное восстановление нашего трио. Около тридцати лет прошло, однако я до сих пор вспоминаю о пряностях в блюдах, которые нам довелось тогда отведать. Какое странное чувство — обнаруживать вкус мира, который ты оставил тремя годами ранее и который, казалось, вновь поднимается из пучины…
Хлеб, один лишь простой кусок белого хлеба, отрезанный от круглой буханки. Его корочка хрустела на зубах, хлебный мякиш таял во рту, а большой кусок поджаренного мяса исходил жаром огня, на котором нас ожидал десяток крупных раков.
