Я привязал его к ящику, и его подняли на палубу. Только после этого Кутелль занялся мной. Отвага, Сегир, — вот что заставляло нас жить! Но мы были молоды.
— Вы и сейчас кажетесь мне молодым…
— Воспоминания помогают мне.
— Расскажите еще что-нибудь…
— Высадка в Александрии прошла неважно. Местность абсолютно не походила на картины, что рисовались нам в мечтах. Например, Фарос. И где огромная башня с ее вечным огнем, освещавшим все вокруг?.. Потом нам пришлось идти по пустыне до Каира под этим адским небом, чтобы разрушить планы мамелюков…
— Я перенес подобное испытание, — прошептал Шампольон. — Если сравнивать, сегодняшняя жара в Париже — всего лишь нежная ласка ветерка… Эта моя поездка в Египет меня совершенно истощила.
— А нас она убила бы, если бы с нами не было одного человека…
— Кого?
— Наполеона.
Его лицо напряглось и снова побледнела. Я подбирался к главной теме.
Осторожнее, подумал я. Еще осторожнее… А потом сказал:
— Заслуга этого генерала в том, что он заставил нас разделить с ним его амбиции… Именно он помог нам выстоять.
Мы двигались навстречу его мечте. И в прямом, и в переносном смысле мы шли вперед. Чума, война, дизентерия — ничто не могло нас сломить… Эта мечта заставляла нас потом вгрызаться в землю в Гизе, в Мемфисе, в Фивах… Да, мы верили…
— Я знаю это чудо… Я знаю, как умел этот человек вовлекать вас в свои прожекты…
И тут вопрос, который жег мне губы, прозвучал вполне естественно:
— И вас тоже? Он ведь говорил с вами — в Гренобле, в 1814 году?..
Погруженный в собственные воспоминания, Шампольон на меня даже не взглянул. Он вновь переживал ту встречу. Он исследовал свое прошлое.
— В Гренобле? — тихо повторил я.
— Его мечта о Востоке… Да, это было в Гренобле…
И я узнал правду, на которую так надеялся. Мечта Наполеона, Восток, над которым он хотел господствовать, был огромнее, чем совокупность стран, из которых он состоял.
— Вначале Наполеон заговорил о предстоящем сражении, которое должен был дать англичанам Веллингтона
[194]
и пруссакам… Все эти слова — Блюхер, Груши,
[195]
Ватерлоо — еще не были известны. Да, он возвращался в Париж, но ради того, чтобы снова сражаться, а он уже слишком устал. Снаружи народ скандировал его имя. Он подошел к окну и, не показываясь, посмотрел на горизонт. Долго-долго он не двигался — такой отдельный от взбудораженного мира. Я ждал. Я смотрел на императора. Наконец он сказал: «Когда надо начинать сражение, я смотрю на горизонт, туда, где встает солнце, ибо на Востоке находится то, что всегда позволяло мне побеждать…»
— Восток? — переспросил я, рискуя разрушить магию момента. — Египет и Сирия? Аравия? Месопотамия? Иран?.. О чем он говорил?
Шампольон выдавил из себя улыбку:
— Я спросил о том же. Тогда он обернулся и посмотрел так, будто впервые меня видит. «Тот Восток, о котором я говорю, — ответил он, — не то, о чем вы думаете. Конечно, вы меня видите и полагаете, что я буду рассуждать как солдат. Восток? Сколько людей, пушек, ружей? Сколько лошадей? И сколько врагов надо разорвать в клочья!.. Вы воображаете меня человеком, который весь мир полагает армией. Какая ошибка! Я никогда не хотел получить Восток таким образом. Чтобы завладеть его сокровищами, я хотел лишь соблазнить его. Восток? Это название корабля, который должен был доставить меня туда, и начало дня, которому он дает рождение; источник мира и знания. А еще это центр всей власти, ибо Восток — ее источник. Посему Восток — не географическая область и не народ. Еще в меньшей степени Восток — сражение, подобное тому, которое я должен буду вскоре дать, которое я мог бы выиграть, если б знал, как получить ту самую власть, что вечно от меня убегает». Он замолчал. Он казался удрученным, усталым. «Что еще ему нужно?» — подумал я. Я глядел на него, и у меня разрывалось сердце. «Слышите толпу? — сказал я. — Вы все еще победитель». Он покачал головой, он казался разгромленным. «Мое время прошло, — молвил он. — И знаете, почему?» — спросил меня этот маленький пузатый человек, который больше не был императором.
— Да, почему? — прошептал я.
— «Восток — дело мудрости, скромности, покорности. Против его власти оружие бессильно».
— Он вам сказал, в чем заключается эта власть, которая позволила бы ему восторжествовать? — осторожно спросил я.
— Да, сказал… Вы разве не поняли?
Шампольон замолчал. Я весь вспотел. У меня перехватило дух.
— В самом Востоке, — прошептал он.
Я больше не мог сохранять спокойствие:
— Но все же! Эта власть, эта сила, это «я не знаю что» — существует ли оно где-нибудь?
— Тут не нужна карта. Это не сокровище и не место. Объясняя вам это, я боюсь раздосадовать вас…
— Я готов рискнуть…
— По словам Наполеона, весь Восток заключен в фараонах и их письменности. Только их союз может образовать могущество и славу.
— Священные надписи?
— Берите выше…
— Божественные?
— Да.
— Связь между человеком и Богом… В конечном итоге, это и составляет путь к власти, в том числе к Вечности…
— И я ему поверил, — прошептал Сегир… — Как и вы…
Гений Наполеона? Признай это, Орфей. Он беспокоит, он раздражает, но даже если ненавидишь этого человека, все же несправедливо было бы не признать за ним незаурядного таланта. С первого дня он знал, что надо искать. Едва ступив на землю Египта, он уже располагал самым безумным и амбициозным планом, до которого простой властолюбивый завоеватель никогда бы не додумался. Но по голосу Сегира я понял и цену подобного честолюбия. Наполеон был подобен высокомерным героям античности, коих терзало безумное желание тягаться с небом, кои думали, будто смогут преодолеть все препоны Олимпа, и тем навлекали на себя ярость богов и осуждение тех, кем осмелились пренебречь. Наиболее удачливые умирали; другие были осуждены на вечные муки.
